Карусель - [17]

— В качестве рядового? — спросила мисс Лэнгтон.

— Да. Полагаю, он как-то отличился, потому что ему предложили офицерский чин, но он отказался и вместо этого получил орден за боевые заслуги. Он оставался там три года и не возвращался в Англию, до тех пор пока последний отряд йоменов не отправили на родину. Потом он осел здесь, чтобы подготовиться к поступлению в адвокатуру, и в прошлом году получил право адвокатской практики.

— Он видится с матерью, вы не знаете?

— Полагаю, нет. У него есть небольшой доход — около трех сотен в год, и этого как раз хватает на скромное существование. Я думаю, он стал адвокатом для проформы, а на самом деле хочет писать. Едва ли вам доводилось видеть маленький сборник южноафриканских очерков, который он выпустил в прошлом году: впечатления о пейзаже и заметки о местных нравах. Книга не имела особенного успеха, но, на мой взгляд, казалась многообещающей. Я припоминаю описание одной битвы — необычное развитие событий, динамика. Он сейчас работает над романом и, осмелюсь предположить, когда-нибудь напишет весьма умную книгу.

— Думаете, он когда-нибудь добьется известности?

Мисс Ли пожала плечами:

— Знаете, чтобы достичь успеха в литературе, нужно обладать некой грубой силой, которая отражается в стиле письма, а я думаю, у Бэзила этого нет. Чтобы действительно управлять людьми и влиять на них, нужно полностью осознавать свои намерения. А обрести это понимание можно лишь в том случае, если в тебе осталась частица обыкновенной глины, из которой слеплен человек… Но теперь мне и правда пора спать. Вы такая болтушка, Белла. Держу пари, вы могли бы продержать меня здесь всю ночь.

Это прозвучало немного жестоко по отношению к Белле, которая за последний час почти не открывала рот.

6

В то самое время, когда две леди обсуждали Бэзила Кента, он сам стоял на мосту над величавыми водами Сент-Джеймского парка и мечтательно созерцал вид, с которым, вероятно, не сравнится ни один из самых прекрасных видов самого прекрасного из всех городов — Лондона: спокойная вода, посеребренная луной, изящные контуры деревьев и здание министерства иностранных дел, помпезное и невозмутимое, образовывали композицию идеальную и не менее продуманную, чем на любой картине Клода Лоррена. Ночь была теплой и благоуханной, небо — чистым, а тишина приносила такое упоение, что, несмотря на суетливое жужжание Пиккадилли, где в этот час царили радость и веселье, оно наводило Бэзила на мысль о спокойном старомодном французском городке. Его сердце билось с неким странным ликованием, ведь наконец он знал наверняка, без всяких сомнений, что миссис Мюррей любит его. Раньше, хотя он и не мог не замечать, что она с удовольствием смотрит на него и с интересом слушает его речи, он не смел надеяться на более теплые чувства. Но когда они встретились тем вечером, он с удивлением заметил, как она покраснела, когда подала ему руку, и от этого кровь прилила и к его щекам. Он повел ее в зал на ужин, и ее пальцы, словно огнем, жгли его руку. Она говорила мало, но вслушивалась в его слова с особым вниманием, как будто старалась отыскать в них скрытый смысл, а когда их взгляды встретились, она чуть не отпрянула от страха. Но в то же время в ее взгляде было странное нетерпеливое томление, словно ей пообещали нечто чудесное и она отчаянно этого ждала, хотя немного боялась.

Бэзил вспоминал, как миссис Мюррей вошла в гостиную и он восхитился ее грациозной осанкой и приятным шелестом ее длинного платья. Она была высокой женщиной, такой же высокой, как он сам, с неким ребячеством в облике, которое непостижимым образом вплеталось в ее манеру держаться. Ее волосы не были ни темными, ни светлыми, серого цвета глаза лучились нежностью, а улыбка отличалась особенным благодушием, говорившим о хорошем характере. И если в лице и не было явной красоты, то приятное его выражение и бледность кожи создавали вокруг нее ореол пленительной томной грусти, напоминавшей женщин Сандро Боттичелли. Тот же загадочный взгляд печальных глаз, скрывавший неистовые муки. И та самая грациозность движений, которая уж точно была им присуща. Но Бэзила в миссис Мюррей больше всего привлекала покровительственная чуткость, которую он видел в ней. Она как будто была готова оградить его от всех бед. Это вызывало у него одновременно благодарность, гордость и смирение. Он жаждал сжать ее изящные ладони и поцеловать в губы; он уже чувствовал объятия этих длинных белых рук на своей шее, когда она притянет его к своему сердцу с любовью, отчасти материнской.

Миссис Мюррей никогда еще не выглядела прекраснее, чем в тот вечер, когда стояла в холле, держась идеально прямо, и беседовала с Бэзилом в ожидании коляски. У нее был красивый плащ, и молодой человек сделал ей комплимент, а она, чуть вспыхнув от радости, что он обратил на это внимание, опустила глаза на тяжелую парчу, своим великолепием напоминавшую ткани восемнадцатого века с полотен итальянских мастеров.

— Я купила этот материал в Венеции, — сказала она. — Но чувствую, что почти недостойна его носить. Не смогла устоять, поскольку точно из такого же сделано платье, в котором запечатлели Екатерину Корнаро