Карты четырех царств - [8]

— Назовите себя и своё дело, — хмурясь и продолжая строить догадки о госте за воротами, потребовал безродный Омаса, в шутку именуемый теми самыми языкастыми новичками «сын хэша» за впечатляющие рост и вес. Он и правда ниже Лофра всего-то на ноготь. По ширине плеч и вовсе равен, только болезненно-вспухшего брюха у Омасы нет.

— Да откуда бы вам знать меня, мил человек, — смущённо извинился из-за ворот слабый женский голос. — А дело моё вот, всё на бумаге. Сказано передать в целости, прямо в руки хэшу Лофру, а уж он по доброте своей и решит, что к чему.

Омаса сразу разобрал деревенский выговор, ведь у него у самого был похожий лет пять назад, когда довелось стоять по другую сторону ворот и стучать, не веря, что откроют и выслушают. Ладонь Омасы протёрла затылок, не склонный потеть и зудеть от сомнений. Толстые пальцы вцепились в короткие, курчавые волосы, похожие густотой и свалянностью на медвежий мех.

— А разбудим-ка хэша, — вымолвил Омаса, сразу выбрав решение, какого от него не ждал никто из стоящих рядом. Могучая ладонь отяготила плечо соседа. — Ступай.

— Я? — пискнул, проседая под рукой, младший.

Переспрашивать, получив приказ, тем более в дозоре, тем более ночью — совсем уж плохо. Так что, пока Омаса разворачивался всем телом, сопя от недоумения, младший вывернулся из-под руки и помчался, как лист, влекомый ураганом всё далее от каменного утёса…

Омаса замер, именно как каменный. Он более не шелохнулся, покуда доски скрипом не обозначили пробуждение хэша, и сам Лофр не возник на крыльце, зевая и лениво похлопывая пухлой рукой по ненавистному своему, не желающему худеть, брюху.

Хэш облокотился на перила. Он молчал и ждал.

— Дело к вам. Как видно, особенное, — сообщил Омаса и без усилия подвинул в проушинах запорный брус, который большинство здесь полагало бревном.

— Видно ему, — оживился хэш, щурясь то ли в насмешке, то ли со сна. — Ночь глаз коли, а дубине видно. Умных учу-учу хоть днём всматриваться, а дубине — через дубовую воротину видно.

Продолжая ворчать под нос и часто повторяя про дубину, хэш спустился с крыльца и побрёл к воротам. Дозор притих. Все знали: когда Лофр вот так переваливается и смаргивает, ему изрядно плохо. И такого его поднять с постели, вынудить всунуть опухшие ноги в тапки — уже беда… а вдруг еще и нет ей причины?

Омаса играючи двинул створку ворот, отступил на шаг и поклонился гостям, еще толком не видя их.

Скрипнули колеса, застучали копыта — женщина, вежливо поклонившись в ответ, ввела под уздцы лошадь, впряжённую в лёгкую двуколку. Лофр споткнулся, хмыкнул… и прибавил шаг.

— Червяк, ты выполз из норы? Сам или опять погнали? По твоей бледной роже моей лучшей дубине и без слов рисуется жалостливый ответ. Но я-то знаю: ты от рождения сизый поганец, всегда по уши в… гм. Не важно, а вот как при тебе смогла завестись женщина? — Глаза Лофра блеснули ярче. — Живая, а не пером к бумаге пришпиленная. Вылезай, немочь. Помрёшь после, а покуда представь меня.

В двуколке завозились, распихивая ворох шерстяных покрывал и бормоча невнятно, толком не проснувшись. Женщина не обернулась к спутнику, она, чуть наклоня голову, пристально изучала Лофра, вслушивалась в его сиплое дыхание, считала шаги и, кажется, норовила на слух — взвесить…

— Вам лежать надобно, добрый хэш, — неожиданно строго велела гостья, подалась вперёд, взяла Лофра под локоть и принялась разворачивать к парадному крыльцу. — Испарина… так оно понятно было сразу, что испарина. Верно сын говорил, не лечат в столице этой, а только калечат. Ещё говорил, нрав у вас непростой, и лекарей вы гоняете, почём зря. В боку с утра колет или под вечер началось? Здесь или пониже и, может, немеет ещё тут и тут?

— Вот всё это, но со вчерашнего утра, если не учитывать крайние лет десять… А с лекарями… да, всякое случается.

К полнейшему изумлению дозора, хэш не сопротивлялся и брёл к крыльцу. Все указания, какие он дал — это короткий жест руки: мол, сами тут с прочим разбирайтесь, не дети. Хэш щурился, пристально, почти невежливо рассматривая гостью и без зазрения совести наваливаясь на её плечо — чтобы вела и слушала жалобы… А разве прежде хэш имел привычку перечислять свои болячки? Вслух! И даже громко, со вздохами…

— Так вы зовите меня Лофр, а не хэш. Как опыт подсказывает, хэшей лечат вовсе уж плохо. Их и за золото, и за страх, и за уважение — один край, только и делают, что калечат… Но в Тосэне другой обычай, там лечат с душой. Вон червяк Монз бодро ползает. Одно мне странно: двуколка под весом книг не хрустит.

— Он все роздал, без жалости, — сникла женщина. — Я Ула, вы моего сына, пожалуй, помните?

— Вы и есть та лучшая в мире травница. Ага, — Лофр замер, похлопывая себя по брюху. — Ага! Повезло мне. Вот только знать бы, какой такой ценой… и где сам Ул?

— Не ведаю, — всплеснула руками Ула. — Монз указал: спешно ехать сюда и лишнего не думать, а если сделается ему вовсе худо, показать письмо. Спорить было невозможно, видно ведь: он безвозвратно из дома подался.

— Худо… Червь резвее моего ползает, — Лофр отстранился, обернулся и завистливо глянул на гостя, переминающегося у двуколки. — Мне его не жаль, мне себя жаль. А ваш Ул та еще заноза, не пропадёт. Ловкий — аж не глядя выпороть охота.