Картонная прокладка - [12]

Не знаю, сколько времени я просидел в застывшем состоянии, не отрывая глаз от ружья и не смея оглянуться назад...

Оглянуться назад, туда, где слышались какие-то непонятные булькающие звуки, я не имел ни сил ни желания. Шея и затылок были точно схвачены стальными когтями. В голове стоял тупой звон, а от нестерпимой боли она как будто раскалывалась на куски.

Понемногу я пришел в себя. Еще не видя, я уже знал, что произошло. Медленно, медленно, громадным усилием воли я стал поворачивать свою голову назад. Мысленно я уже представил себе весь ужас картины, которую я должен был увидеть... Но то, что я увидел, превзошло все мои ожидания: как только я оглянулся, мои глаза встретились с широко открытыми глазами лежащего на земле Зимина. Они точно с укором и недоумением, не мигая, смотрели прямо на меня. Я невольно закрыл свои глаза и, лишь с трудом открыв их, смог рассмотреть все остальное: Зимин лежал на правом боку, правая рука его была вытянута в мою сторону, колени полусогнуты. Только тогда я рассмотрел большую лужу крови, которая, булькая и пенясь, увеличивалась у меня на глазах.

Мне чуть не сделалось дурно. С большим трудом я преодолел сильную тошноту и слабость, овладевшую всеми моими членами.

Раздавшийся на озере глухой звук выстрела помог мне немного прийти в себя. По-прежнему ярко сияло солнце. Слегка шумели камыши.

А Зимин был мертв.

Время шло, но мною овладела тупая апатия и безразличие. Я по-прежнему сидел на траве в ногах у мертвого Зимина, не предпринимая никаких действий.

Я чего-то ждал, чутко прислушиваясь ко всем звукам, доносившимся на остров. Мысль работала вяло. «Скоро на остров должны съехаться все охотники, со всего озера, — думал я, — заберут тело Зимина, а меня арестуют».

Дальше этого мое травмированное мышление не шло, и я вновь возвращался к исходному: ждать... ждать... Лишь позже я понял, что ждать мне нечего и некого. Едва ли кто обратил внимание на одиночный выстрел, который лишь для меня был подобен грому. Нужно что-то предпринимать самому.

Переменив позу, я встал на колени и тут обратил внимание на левую руку Зимина, на которой были часы. Они шли и показывали пятнадцать минут первого. Большая золотистая секундная стрелка стремительно бегала по кругу циферблата.

...Я принял решение начать стрельбу из ружья, надеясь этим обратить внимание охотников и привлечь их на остров. Потом, забраковав это средство, как ненадежное, решил садиться в лодку Зимина и ехать самому к охотникам. Но тут же у меня появилась сперва робкая, затем более властная и, наконец, всего меня охватившая мысль: «А что если никуда не плыть? Никого не звать? Что если убежать с этого острова, от этого страха?..»

Это была трусливая, подлая мысль. Я первое время пытался отогнать ее прочь. Но гнусное чувство самозащиты начало рисовать в моем воображении картины возмездия за мое преступление... и я сдался.

Мысль работала как бы скачками, подсказывая нужные действия: первым делом съездить и собрать чучела, захватить ружье и лодку и бегом к месту, куда приставал сегодня утром и где сейчас должна стоять лодка Зимина. На все это у меня ушло не больше пятнадцати минут.

Когда я спускал лодку на воду, мне в голову пришла новая мысль: «А что если попытаться создать такую обстановку на месте происшествия, которая говорила бы не за убийство, а за самоубийство? Ведь задел же я неосторожно, случайно, курком ружья за остатки можжевельника и произвел выстрел. Только чистая случайность, что заряд дроби вместо меня попал в Зимина».

Я быстро вернулся на место, взял из рюкзака Зимина два патрона, зарядил его ружье и, направив ствол в одинокую сосну, произвел один выстрел. После этого я положил ружье рядом с правой рукой Зимина, стволами к голове, и бегом вернулся к своей лодке, сел в нее и поплыл к берегу.

По пути я разрядил свое ружье, достал из рюкзака оставшиеся патроны и гильзы и все это выбросил в озеро. Причалив к берегу, я сбегал к избушке егеря, просунул в щель двери свою путевку и лишь после этого отправился на станцию. Домой вернулся около десяти часов вечера».

...Лизняков так же подробно рассказывал о своих дальнейших переживаниях, о муках совести за содеянное, а особенно за свое подлое малодушие. Если верить ему, то он несколько раз был на грани того, чтобы пойти в прокуратуру и заявить, но... не хватало решимости.

К тому же, как говорил Лизняков, он успокаивал себя тем, что Зимина уже не вернуть к жизни. Он знал, что по факту смерти Зимина будет вестись следствие, но о том, что может быть заподозрен другой человек, он «не допускал даже мысли». И о том, что это случилось и в смерти Зимина обвинен ни в чем неповинный человек, которому грозит наказание, Лизняков якобы узнал только накануне.

Лизняков, уже не скрывая своих слез, поведал мне о минувшей бессонной ночи, в течение которой в нем, наконец, победило чувство справедливости, и он принял решение чистосердечно признаться в совершенном им преступлении.

— Мой азарт на охоте, — говорил Лизняков, — моя преступная неосторожность стоила жизни хорошего человека. За это преступление я готов нести любое наказание. Оно не страшит меня. Больше всего меня страшит презрение родных и знакомых за мое подлое, трусливое поведение, которое чуть не привело еще к одной жертве — к осуждению невиновного человека... — так закончил свою исповедь Лизняков.