Картонки Минервы. Заметки на спичечных коробках - [87]

В действительности забота об окружающей среде — типичный плод человеческой деятельности. Именно чувствительность (и угрызения совести) Homo Faber порождают идею почтения к планете. Животные ничего не почитают. Пока на острове водятся кролики, лисы их едят, не заботясь о том, что, когда кролики будут истреблены, все они погибнут от голода; а когда почти все лисы вымрут, немногие выжившие кролики в полном благополучии снова начнут блаженно плодиться и размножаться, знать не зная о том, что тем самым они готовят обильную пищу для оставшихся лис, которые дадут начало новому циклу.

Но экология и не общечеловеческий идеал, а скорее христианский: язычников он мало заботил. Первобытные племена не заботятся об экологии, они разоряют природу. Уважение к другим видам — христианское, францисканское чувство. Его разделяют и те, кто францисканцами не является, когда к нему прибавляется порожденная здоровым эгоизмом забота о сохранении вида.

Но и сознательная забота о сохранении вида — плод человеческой деятельности.

Экология — не более чем способ, с помощью которого человеческий род пытается увязать права окружающей среды со свойственной человеку предрасположенностью эту среду изменять, и цель ее — добиться разумного равновесия. Когда Франко Тасси приводит как пример ложной филантропии отказ заняться лесами, поскольку сначала нужно подумать о рабочих, я с ним согласен: такое поведение неразумно. Однако неразумным было бы и прекратить исследования, направленные на борьбу с раком или СПИДом, потому, что спасение китов — более неотложная задача.

1992

Говорите мне «ты», мне всего пятьдесят!

Как-то раз я представил другу-профессору сына еще одного моего приятеля. У них завязалась беседа, и в какой-то момент пожилой ученый сказал молодому человеку: «Извини, что я непроизвольно стал говорить тебе „ты“». «Да что вы, — отвечал тот, — мне только двадцать пять!» Этот эпизод меня поразил. Если бы в мои двадцать пять какой-нибудь незнакомец вздумал, не будучи при этом духовным лицом, обращаться ко мне на «ты», я бы посмотрел на него очень косо. И не только в двадцать пять лет, но и, допустим, в восемнадцать. Переходя от детских штанишек к мужским брюкам, мы уже получали право обращения на «Вы». Что уж говорить о двадцати двух годах — времени окончания университета. Даже старый друг семьи говорил: «Теперь мне надо называть вас Доктором…». И мы, гордясь своей зрелостью, отвечали с напускной скромностью: «Ну что вы, зовите меня как прежде…»

В другой раз, в Бостоне, я участвовал в диспуте с Марвином Мински[255]. Нас попросили поговорить о XXI веке, и мы развлекались, выдвигая различные гипотезы. Мински заметил, что одной из наиболее характерных примет следующего тысячелетия станет рост продолжительности жизни. Можно предположить, что постепенно она сместится к двумстам годам. Это создаст множество проблем: ведь в возрасте между 80 и 200 годами мы, возможно, окажемся подвержены каким-то новым, еще неизвестным болезням, с которыми придется мало-помалу учиться бороться. Задача нелегкая, несколько миллиардов падут жертвами, но в конце концов наши правнуки добьются успеха.

Я в свою очередь заметил, что человеческое существо ста пятидесяти лет от роду, если оно сохранит свой интеллектуальный запас, будет обладать опытом, несоизмеримо бóльшим по сравнению с нынешним, и на фоне наших правнуков Солон, этот вошедший в поговорку мудрец, покажется неопытным юнцом. Значительно дольше станет период отрочества, которое у всех живых существ длится от младенчества до освобождения из-под родительской опеки. У котенка он занимает несколько месяцев, у других животных — еще меньше. Отрочество человека длилось всегда заметно дольше, но — в зависимости от типа цивилизации — можно говорить о возрастном промежутке от двенадцати до шестнадцати лет. Потом обряд инициации, и ты взрослый.

За две тысячи лет, отделяющие времена Древнего Рима от моего поколения, постепенно произошло одно изменение — более заметное для правящих классов, чем для бесправных. Учитывая время, проведенное «на стоянке» в университете, можно сказать, что финишная ленточка перехода во взрослое состояние сместилась от четырнадцати к двадцати пяти годам. Соответствующим образом сместился и момент наступления детородного возраста, то есть супружества и ответственного заведения детей. А все потому, что удлиняется средняя продолжительность жизни родителей. Если в 50 лет человек считается стариком, то в 14 лет он считается взрослым: его жизненный опыт к этому времени уже вполне достаточен. Ясно, что в обществе, где никому не в диковинку родители, доживающие до восьмидесяти и даже девяноста лет, молодому человеку, чтобы набраться необходимого опыта, нужно дать время по крайней мере до тридцати. Вот почему, как только начиная со второй половины XX века резко, на десятилетие, увеличилась продолжительность жизни, университеты оказались полны тридцатилетних «ребят», которые еще не помышляют о потомстве.

Вообразим теперь себе человечество со средней продолжительностью жизни в 150 лет. Обряд инициации в этом случае сместится к пятидесяти годам. «Извини, что обращаюсь на „ты“». — «Ну что вы, мне всего пятьдесят…» Но ведь хорошее питание (которое позволяет нынешнему подростку быть выше и крепче своих сверстников столетней давности) ничуть не затруднит и не замедлит полового созревания: люди будут и дальше начинать свою сексуальную жизнь подростками, и попробуй уговори их не заводить детей до пятидесяти. Таким образом, мы столкнемся с феноменом безответственного отцовства и материнства — точно так же, как сегодня множество тринадцатилетних девчушек заводят детей, и обществу, разумеется, приходится заботиться о воспитании этих детей, о которых матери (и отцы) не могут позаботиться как следует, потому что они сами еще дети. В обществе, в котором несовершеннолетние тридцати и сорока лет будут заводить детей, государству придется вмешиваться, забирая потомство под свой контроль и помещая в детские учреждения. Хорошенькая перспектива: увеличение продолжительности жизни может привести к диктаторскому контролю и воспитанию на манер спартанского.