Картонки Минервы - [71]

Если у нас есть хороший школьный учитель, хороший арт-критик, хороший ученый, зачем лишать их своих занятий и превращать в пешек? Бенедетто Кроче[214] имел больше влияния на политику, будучи двадцать лет вне политики, чем когда он позволил затащить себя в правительство.

О чем-то подобном очень ясно сказал Ваттимо[215] в «Стампе» 19 февраля, комментируя интервью Адорнато[216]. Ваттимо (а не я, поскольку я не читал этого интервью) заключает свой комментарий обвинением в трусости, лени и уклонении от своих обязанностей.

Лично я не говорю, что надо возвращаться к стенаниям о «предательстве грамотеев» (которые, позволю себе напомнить мнение Жюльена Бенды[217], совершали его, занимаясь политикой, вместо того чтобы держаться от нее в стороне) или к нападкам Витторини[218] на «интеллектуалов-почвенников», которые трещотками встречали революцию. Но если у интеллектуала и есть какая-то задача, то она состоит именно в том, чтобы методично, день за днем, заниматься критикой – и прежде всего своих собственных коллег. И если он чувствует себя обязанным воплотить свои идеи на практике, пускай делает как Адорнато. По-моему, он хорошо сделал. Не потому, что он смелее других, а потому, что следует своему призванию.

В «Репубблике» в воскресенье 20 февраля Себастьяно Вассали[219] говорил о том, что итальянские интеллектуалы не имеют никакого отношения к проблемам страны. Я с ним не согласен. Каждый на свой лад, Моравиа, Шаша или Пазолини (и даже Кальвино, живя в Париже) делали так, что их мнение по насущным вопросам оказывалось услышанным. Даже этот крайне неудачный лозунг «ни с государством, ни с “красными бригадами”» выражал политическую позицию – ошибочную, на мой взгляд, но выражал. Вассали утверждает, что от политики в стороне держались даже авангардисты из «Группы 63». Я бы так не сказал. Надо помнить не только Сангвинетти (как делает Вассали) или хотя бы Арбазино (который был членом парламента), но также и Балестрини, занимавшегося политикой (даже чересчур), или Порту, который страстно отстаивал свои политические взгляды (не принадлежа формально ни к одной партии) и трактовал политику в самом широком смысле этого слова. Или, по-вашему, Гульельми[220], расставляя акценты в своих передачах, не приобрел никакого веса в нашей стране? С его пристрастиями можно соглашаться или не соглашаться, но они всегда интересны.

Вопрос, таким образом, сводится к следующему: откуда берется это пренебрежение, с которым интеллектуалы относятся к работе (серьезной и важной) парламентария? Почему с уходом Великих Стариков (вроде того же Кроче) больше нет харизматических персон, более-менее интеллектуальных, готовых представлять публике свои идеи, свои труды и свои лица, отмеченные этой самой харизмой? Если дело в этом, то это проблема, с одной стороны, самого класса политиков, с другой – дурной привычки электората голосовать за лицо, за обещание развлечения, а не за политическую программу или серьезную работу.

Задача интеллектуалов – добиваться создания класса выборных политиков (а то и участвовать в его формировании), а не быть цветочком для бутоньерки, просто чтобы петличка не пустовала.

1994

Первый долг интеллектуала: молчать, когда от него нет проку

Я прошу прощения за заезженную цитату: «Несчастна та страна, которой нужны герои»[221], но герой – это мифологический персонаж, наделенный сверхъестественными способностями, позволяющими ему вершить то, что не под силу простым смертным. Взывать к нему – значит обнаруживать синдром импотента, верить, что это может быть извинением, когда ничего не делается. Если где-то не функционирует железная дорога, надо не взывать к герою-спасителю, а выяснить, кто виноват – местная администрация, центральное руководство или же кто-то еще. Одна из самых патетичных поз XX века (думаю, что виноват в этом Жюльен Бенда) – жаловаться во время какого-либо социального или политического кризиса на предательство интеллектуалов или же обращаться к ним в поисках разрешения всех трудных вопросов. Как-то раз Жак Аттали[222] созвал в Париже невероятных размеров конгресс, названный «Интеллектуалы и кризисы нашего века». Мое участие в нем ограничилось несколькими словами: «Поймите, что назначение интеллектуала – создавать кризисы, а не разрешать их». Создавать кризисы – это совсем не так уж плохо. Ученые, философы, писатели творят, чтобы сказать нам: «Вы думаете, что дела обстоят таким-то образом, но вы тешите себя иллюзиями, потому что на самом деле все неизмеримо сложнее». Так делали все интеллектуалы, которых мы изучали в школе, – их звали Парменид, Эйнштейн, Кант, Дарвин, Макиавелли или Джойс.

Если мы прислушиваемся к тому, что они говорят (когда им это удается), то интеллектуалы полезны для общества – но только в долгосрочной перспективе. В краткосрочной же они могут быть только профессионалами слова и научных исследований – руководить учебным заведением, заниматься партийным или корпоративным пиаром, трубить в революционный горн, но не раскрывая при этом своей особой функции. Слова о том, что интеллектуалы работают на долгосрочную перспективу, подразумевают, что они выполняют свою функцию до или после, но никогда не во время событий. Экономист или географ могли предупредить о преобразовании наземного транспорта в момент появления паровой машины, могли бы проанализировать будущие преимущества и недостатки этого преобразования – или же провести сто лет спустя исследование, чтобы показать, как это изобретение революционизировало нашу жизнь. Но в тот самый момент, когда разорялись дилижансные конторы или первые локомотивы застревали на полпути, интеллектуалам нечего было сказать по этому поводу – во всяком случае, еще меньше, чем кучеру или машинисту, и требовать от них окрыляющих слов в такой ситуации – все равно что укорять Платона за то, что он не предложил лекарства от гастрита.