Картины Октябрьского переворота - [17]

Германское командование больше всего опасалось, как бы в Бресте Кюльман не продешевил. «Бешеные телеграммы от Гинденбурга об «отказе» от всего. Людендорф телефонирует каждый час; новые припадки бешенства», — заносит Чернин в свой дневник 27 декабря. Несколькими днями позднее Гинденбург обращается к императору с письмом, почтительным по форме, но довольно резким по содержанию: по мнению фельдмаршала, германская делегация в Бресте не проявляет достаточной решительности, соответственно с этим большевики приняли тон «скверной брани» (по-немецки еще сильнее: «ein unflätiges Geschimpfe»), Граф Герлинг не остается в долгу и холодно пишет Гинденбургу, что вопрос о мирных переговорах относится исключительно к компетенции канцлера. Со своей стороны, начинает раздражаться и Кюльман: он с полным основанием находит, что намеченные им условия мира достаточно выгодны для Германии; если верховное командование недовольно, то пусть генерал Людендорф приедет в Брест и сам возьмет на себя дело мирных переговоров. В спор вмешивается Вильгельм II и решает, что правы дипломаты, а не генералы. «Император — единственный разумный человек во всей Германии», — замечает Кюльман.

Большевики же все свои надежды возлагали на силу своей брестской пропаганды, на близкую помощь со стороны германского народа. «Мы обещаем вам, — говорил тогда Троцкий на заседании Петербургского совета, — вместе с вами бороться за честный демократический мир. Мы будем бороться с ними, и они не сумеют нам противопоставить угрозы наступлением, ибо у них не может быть уверенности в том, что германские солдаты пойдут в наступление. И если германский империализм попытается распять нас на колесе своей военной машины, то мы, как Остап к своему отцу, обратимся к нашим старшим братьям на Западе с призывом: “Слышишь?” И международный пролетариат ответит, мы твердо верим этому: “Слышу!..”»

«Старшие братья» ничего решительно не ответили — это одно из бесчисленных ложных предсказаний Троцкого, одна из бесчисленных его трескучих фраз. Существует легенда, будто речи, произносившиеся Троцким и Иоффе в Брест-Литовске, имели для Германии большое революционное значение. С легендой этой трудно бороться, так как в ее поддержании одинаково заинтересованы и большевистские вожди, и германские генералы. В действительности же если от Брестского мира осталось немного, то тут вся заслуга принадлежит (говоря упрощенно-символически) маршалу Фошу. Брест-литовские речи касались предметов сухих и немецкому народу малопонятных, талантом они не блистали, их и историку трудно читать без скуки. К тому же при существовании военной цензуры германское правительство, как французское и английское, имело полную возможность лишить эти речи всякого агитационного значения. А главное, до сомнительных мук большевистского «Остапа» никому решительно на Западе не было дела. Когда немцы потерпели поражение, Брестский мир развалился вместе с империей Вильгельма II — как развалился бы без Троцкого и Иоффе. А пока немцы шли от победы к победе, немецкий народ только похваливал расправу с «Остапом»: хорошо бы так расправиться со всеми и, во всяком случае, надо бы скорее и с другими заключить мир — лучше вроде Брестского, но можно и вничью, достаточно и восточного Бреста. Вот какова была истинная психология немецких народных масс, довольно точно отразившаяся в голосованиях рейхстага.

Один из главных большевистских вождей в пору гражданской войны, Антонов-Овсеенко, простодушно рассказывает, как большевики в конце 1917 или в начале 1918 года (т. е. в пору высшего торжества германского оружия) вели агитационную работу среди немецких военнопленных в России. Пропагандировали, пропагандировали, наконец собрали распропагандированную немецкую роту и произвели смотр. «Рота весьма стройно проделывала все перестроения. Командующий (т. е. большевистский агитатор. — М. А.) похвалил роту на немецком языке. Вся, как один, она отвечала: “Гох, кайзер Вильгельм!” Вообще немецкие военнопленные оказались весьма невосприимчивы к нашей агитации», — добавляет огорченно Антонов-Овсеенко.{29}

Руководителей германской делегации в Бресте, фон Кюльмана и генерала Гофмана, речи большевиков о старших братьях смущали очень мало, это были люди умные. «Им (большевикам. — М. А.) теперь остаётся только выбрать, под каким соусом их съедят», — весело сказал графу Чернину Кюльман 7 января 1918 года.

«Tout comme chez nous»{30}, — ответил граф Чернин: в отличие от своих германских коллег, он, как австриец, смотрел на будущее довольно мрачно. Вдобавок Чернин недолюбливал немцев. Впрочем, не очень жаловали друг друга все брестские победители. «Ми мали можливость говорити Індівідуально то з Кюльманом, то з Гофманом, то з Черніним, — вспоминает Севрюк, — кожний з них мав своі симпатіі чи антипатій Г. Гофман не любив поляків, болгари не любили німців, — все се полегшувало нашу працю».

Знаменитый немецкий философ различал людей дневного мировоззрения (Таgesansicht) от людей мировоззрения ночного (Nachtsicht). В Бресте и с той и с другой стороны преобладали люди веселые, бодрые, жизнерадостные. Одни надеялись на полную победу Германии, другие на торжество социальной революции. Были трезвые патриоты-государственники, как Кюльман и Гофман; были романтики вроде австрийского Гамлета, графа Чернина; были карьеристы, твердо решившие выслужиться, — кто у Вильгельма, кто у Ленина; были веселые циники, находившие, вероятно, что в Бресте можно отлично провести время и увидеть много забавного, почти как в Винтергартене или в венском фарсе; были совершенные разбойники, как Талаат; были люди, составлявшие помесь жулика с «фанатиком», как многие члены большевистской делегации. С известным правом или лишь с небольшой натяжкой их позволительно отнести к числу людей Tagesansicht. Брест как символ «ночи», как чистое воплощение зла был им чужд — они просто этого не поняли бы.