Картины эксгибициониста - [3]

Мне уже предложили положить все свои драгоценности в сейф отеля перед тем, как лечь в больницу. Очевидно, лос–анджелеские воришки любят выбирать себе в жертву людей, накачанных транквилизаторами или обезболивающими. Поэтому я сдал свой Ролекс и брильянтовую сережку на хранение. После этого мы поехали — шутник и его пассажир, вцепившийся в свою правую руку и до сих пор сомневающийся, сделал ли он правильный выбор, отдавая себя во власть регенеративной технологии.

Моей правой руке уже изрядно досталось. Так, в 1988 году мне удалили ганглиевую кисту, в 1990–м вправляли сустав на мизинце. Удивительно, что я мог после этого играть, но теперь, по–видимому, наступил судный день, и я доверил свою судьбу одному человеку — доктору Бассету.

Карл пожал мою левую руку, пожелал удачи и я зашагал в сторону Шуман Билдинг, изо всех сил стараясь скрыть свой страх. Сестра Хайди опять сидела в регистратуре, всё та же сестра Хайди, которая брала анализы крови за день до этого.

— Мы уже Вас заждались, — сказала она, улыбаясь и обнажая при этом вампирьи клыки.

Как она может забыть человека с такими глубокими венами? Вряд ли я стал бы наркоманом. Ведя вниз по лестнице, сестра облачила меня в больничный халат, сняв предварительно всё остальное.

Мне надели пластиковый чепчик, чтобы спрятать длинный хаер, и я стал выглядеть как чокнутая Миссис Моп[2]. Затем я прошел сквозь толпу больных в направлении ужасного вида каталки. В больнице нет места ни насмешкам, ни гордости. На самом деле, в американской системе стационарного лечения есть место только для заполнения больничных листов и страховых формуляров, а их там в избытке. Честно говоря, тогда мне было наплевать. Скоро мне предстоит наркоз в городе ангелов.

Лежу на каталке, жгут сжимает грудь как злобный питон, зажимы ЭКГ спадают с моей волосатой груди, наследию моего волосатого прошлого, что наряду с воспоминанием о моих глубоких венах вызвало удивление у сестры Хайди:

— О, Вы такой толстокожий! Чего Вы так нервничаете?

— Я бы сейчас с удовольствием оказался в другом месте.

— Вот и анестезиолог. Он Вам понадобится, — сестра вышла из палаты, цокая каблуками.

Предпринимая последнюю попытку взбодрить себя, моя память стала перематывать плёнку воспоминаний. Кнопка Play нажата, и я увидел Англию — длиннющая очередь в Norflok Club ожидает увидеть The Nice… это было на следующий день после инцидента с флагом в лондонском Альберт–холле… пушечные ядра, провозглашающие появление Emerson, Lake & Palmer на фестивале Isle of Wight в 1970–м… головокружительную сенсацию вращающегося в воздухе фортепиано на California Jam… рёв семидесятитысячной толпы на Олимпийском стадионе в Монреале после того, как я закончил играть свой концерт для фортепиано с оркестром.

Это была успешная карьера. Мне, бывало, говорили: «Ты всего лишь клавишник, до тех пор, пока можешь играть». Лента внезапно остановилась.

На меня смотрел человек с лицом, выражающем чрезмерную самоуверенность: такое обычно носят, играя Бога на Бродвее. Он знает свои линии (роли) назубок, но тем не прочь отдохнуть денёк-другой перед тем, как попасть в мои линии (вены). Блаженная улыбка превратилась в оскал, так как верхняя губа прилепилась к зубам. Во рту пересохло от страха. Я добился лишь того, что произвел ложное впечатление, пытаясь делать вид, что мне очень нравятся больничные процедуры.

— У меня очень глубокие вены, и ещё я не выношу вида иглы, — объяснил я слабо.

Это проигнорировали. Анестезиолог намеревался воткнуть иглу в мою руку любой ценой: «Я вам кое–что дам, чтобы вы успокоились». Он знает все линии своей роли в совершенстве, пытаясь найти линии моих вен.

— Чудесно! Как насчет хорошей порции коньяка? Смотри, а то я выпью то, что в капельнице!

Бьюсь об заклад, он и это пропустил мимо ушей. Глядя в медицинское назначение, я почувствовал, как пламя разливается по жилам: это драгоценная жидкость, в поисках нужного русла пытается прорваться через мышечную ткань под давлением насоса.

Наконец ему удалось отыскать вену. Я стараюсь не смотреть, но приходится. Больно–то как!

— Теперь всё в порядке?

Без ответа! Боже! Надеюсь, я смогу играть после этого.

Вдруг мороз начал разливаться по руке — значит, все идет как надо. Гулкий рёв, напоминающий рой пчёл, раздался в моей голове, раздался… раз–дааался …дался, пока я цеплялся за осколки сознания …знания …знания… безвольно проваливаясь, …беспомощный …в невесомость, …в бездну… звук колоколов… какофония… в… голове …голо …ве …голо …вее …голо …вее …веее …ееее …ееее …

2. Школьные (невз)годы

Уэртинг, графство Суссекс, Англия, 1946 г.

Рассеивающийся свет, проникая сквозь плотно задёрнутые шторы, отбрасывает причудливые тени и образы. Ребёнку, смотрящему сквозь решетку детской кроватки, они кажутся невероятными. Звуки праздника, доносящиеся из другой комнаты, только усиливают впечатления. Для двухлетнего малыша, осторожно выбравшегося из постели поближе к веселью, всё казалось удивительным волшебством с лёгкой примесью страха быть обнаруженным. Я слушал, как отец извлекает удивительные звуки, сжимая нечто, прильнувшее к его груди. Это вовсе была не мама, а итальянский аккордеон, инкрустированный перламутром, на котором папа научил меня первой песне: