Картина мира - [10]

Во-вторых – мой недуг. При посторонних папа напряжен и раздражителен, боится, что я споткнусь, налечу на кого-нибудь, опозорю его. Недостаток грации во мне его допекает. Он постоянно бурчит что-то про лечение. Считает, что мне надо было остаться в скобах; боль, говорит он, того стоила бы. Но он понятия не имеет, каково это. Я лучше весь остаток дней буду страдать с кривыми ногами, чем еще раз переживу эти муки.

Из-за его стыда я делаюсь задиристой. Мне плевать, что ему от меня неловко. Мама говорит: не стоит быть такой упрямой и дерзкой. Но у меня, кроме дерзости, ничего нет.

Однажды вечером, когда я в кухне лущу горох, до меня из прихожей долетает разговор родителей:

– Ей что, придется остаться там одной? – спрашивает мама, голос пропитан тревогой. – Ей всего семь, Джон.

– Не знаю.

– Что они будут с ней делать?

– Узнаем, когда ее осмотрят, – говорит папа.

Пальцы страха перебирают мне позвонки.

– Как мы это потянем?

– Корову продам, если надо.

Я ковыляю к ним из кладовки.

– Не хочу ехать.

– Ты даже не знаешь, что… – начинает папа.

– Доктор Хилд уже пробовал. Ничего они не смогут поделать.

Он вздыхает.

– Я понимаю, ты боишься, Кристина, но надо быть смелой.

– Не поеду.

– Хватит. Не тебе решать, – обрывает меня мама. – Будешь делать, как тебе велят.

Наутро, когда рассвет начинает просачиваться в окна, меня грубо толкают в плечо, трясут. Нужен миг, чтобы прийти в себя, – и вот уж я гляжу отцу в глаза.

– Одевайся, – говорит он. – Пора.

Чувствую мягкое движение тяжести и тусклое тепло грелки у ног, словно живот щенка.

– Я не хочу, папа.

– Обо всем договорились. Сама знаешь. Поедешь со мной, – говорит он твердо и тихо.

Когда папа сажает меня в бричку, еще холодно и темновато. Укутывает меня в синее шерстяное одеяло, которое сам связал, а потом еще в два, устраивает подушку у меня за головой. В бричке пахнет старой кожей и мокрой лошадью. Папин любимый жеребец Черныш бьет копытами и тихо ржет, мотает длинной гривой, пока папа подтягивает сбрую.

Папа забирается на козлы, раскуривает трубку, дергает поводья, и мы отправляемся в путь по утоптанному проселку, бричка поскрипывает на ходу. От тряски у меня ноют суставы, но вскоре я привыкаю к ритму и засыпаю под убаюкивающий звук – цок-цок-цок; открываю глаза – а там уж холодный желтый свет весеннего утра. Дорогу развезло: от тающего снега кругом ручьи и протоки. Там и сям на запятнанных снежной кашей полях торчат пучки жизнелюбивых крокусов, лиловых, розовых и белых. За три часа мы замечаем лишь нескольких путников. Из зарослей возникает бродячая собака и некоторое время бежит рядом, потом отстает. Папа иногда оборачивается проверить, все ли со мной ладно. Я сижу в своем гнезде из одеял и отвечаю ему злыми взглядами.

Наконец он говорит через плечо:

– Этот врач – знаток. Мне его доктор Хилд посоветовал. Сказал, что этот врач всего несколько анализов возьмет.

– Сколько мы там пробудем?

– Не знаю.

– Больше одного дня?

– Не знаю.

– Он меня разрежет?

Папа взглядывает на меня.

– Не знаю. Незачем об этом тревожиться.

Одеяла колют мне кожу. В желудке вдруг пустота.

– Ты со мной останешься?

Папа вынимает трубку изо рта, приминает пальцем табак. Сует ее обратно в рот, пыхает дымом. Черныш цокает по грязи, мы тащимся дальше.

– Останешься?

Он не отвечает и больше не оборачивается.

До Рокленда мы добираемся шесть часов. Едим крутые яйца и хлеб с коринкой, разок останавливаемся – чтобы конь отдохнул и чтобы сходить до ветра в зарослях. Чем мы ближе, тем больше я боюсь. К приезду спина у Черныша пенится по́том. Холодно – а я тоже потею. Папа вынимает меня из брички, ставит на землю, стреноживает коня и вешает ему на шею торбу. Ведет меня по улице за руку, в другой руке держит бумажку с адресом врача.

Меня мутит, я дрожу от страха.

– Прошу тебя, папа, не надо.

– Этот врач, глядишь, поможет тебе.

– У меня все хорошо, как есть. Мне не мешает.

– Ты разве не хочешь бегать и играть, как другие дети?

– Я и так бегаю и играю.

– Оно ухудшается.

– Мне все равно.

– Перестань, Кристина. Мы с твоей матерью знаем, как тебе лучше.

– Нет, не знаете!

– Как ты смеешь разговаривать со мной непочтительно? – цедит он сквозь зубы и быстро оглядывается по сторонам – не заметил ли кто. Я знаю, как претят ему сцены.

Но ничего не могу с собой поделать – уже плачу.

– Прости, папа. Прости. Не надо. Пожалуйста.

– Мы хотим как лучше! – яростно шепчет он. – Чего ты боишься?

Подобно едва заметной приливной силе, что предшествует громадной волне, мои детские протесты и бунты – лишь намек на те чувства, что сейчас подымаются во мне. Чего же я так боюсь? Что со мной станут обращаться как с подопытной, опять тыкать и ощупывать, без конца. Что врач будет мучить меня дыбами, скобами и спицами. Что от его медицинских опытов мне станет хуже, а не лучше. Что папа уедет, а я останусь у этого врача насовсем, и домой меня никогда не отпустят.

Что, если все окажется впустую, папа останется мной недоволен еще сильнее.

– Не пойду! Ты меня не заставишь! – ору я, вырываясь и бросаясь наутек по улице.

– Ах ты упрямая, безмозглая девчонка! – зло вопит он мне вслед.

Я прячусь в проулке за бочкой, от которой смердит рыбой, сижу на корточках в грязной каше. Вскоре руки у меня уже краснеют и немеют, щеки щиплет. Вижу, как папа мелькает мимо туда и сюда, ищет меня. Разок останавливается на тротуаре, вытягивает шею, вглядывается в сумрак, но затем кряхтит и идет дальше. Примерно через час я больше уже не могу терпеть холод. Волоча ноги, бреду к бричке. Папа сидит на козлах, курит трубку, синее одеяло набросил себе на плечи.