Карта мира - [16]

— Я вижу тепло. Не тепло душ человеческих, но тепло их тел, тепло неодушевленных предметов: огонь костра, нагретую солнцем землю, горячую воду — да много чего еще. Ровно столько же, сколько видишь ты, а может быть, чуть больше. Тепло разлито в этом мире так же, как и свет — да тепло и есть свет: по крайней мере, так я его вижу. Я знаю, тебе, о Рональд, — ибо таково твое имя, не правда ли? — меня рекомендовали как слепца. Не привыкай к такому представлению обо мне, оно не только оскорбительно, но и ничуть не точно. Мы все слепцы, уж если на то пошло, ибо способны видеть дальше своего только в том, чем привыкли заниматься — иными словами, только часть солнечного спектра, а не весь его свет.

Он остановился и посмотрел на Рональда.

— Я так и намерен поступить, — заверил его рыцарь. — А как мне вас называть?

Мое имя — Иегуда. Можешь говорить мне «ты»: я не чувствую себя достаточно старым, чтобы ко мне обращались иначе. К тому же, многие отцы Церкви проповедовали скромность. В том числе и Св.Картезий[5], в монастыре которого я провел значительную часть жизни.

— Какими же видятся тебе люди?

— Людей я вижу стеклянными сосудами, внутри которых пылает пламя. Тепло их мозга есть свет разума; они прекрасны, как зажженные светильники, и всякий раз, когда я вижу собравшуюся толпу, она кажется мне стеклянным морем, исполненным огня — помнишь, о нем говорится в Откровении Иоанна?

Рональд, полуобернувшись, смотрел в черные, как бездна ночного моря, глаза Иегуды. Невольно он почувствовал уважение к Слепцу, к его непонятным способностям, которые Господь золотыми нитями вплел в картину мира с одной ему ведомой целью.

— Расскажи мне о своей жизни, — попросил Рональд, поскольку в рыцарских романах такой вопрос в лоб был чем-то само собой разумеющимся.

— Я вырос в монастыре Св.Картезия. Родителей своих я помню слабо, ибо мать моя привела меня пятилетнего к вратам монастыря, а отец Велизарий подобрал и воспитал.

Впрочем, другие монахи рассказывают, что отец Велизарий специально собирал таких, как я, под свою опеку. Родители мои признавали меня слепым, но это явно было не так.

С детства я видел предметы четко и ясно — просто иначе, чем остальные люди. Смешно сказать, но маленьким мальчиком я считал слепцами других, а не себя. Мне было лет пять, когда в нашем доме начался пожар. Мы с мамой шли с поля, когда я увидел, что внутри наш дом светится красным — и сказал маме: «Горим!». Мать шлепнула меня по губам: мол, не болтай невесть что — а когда мы близко подошли, огонь уже из всех окон лез. Так мы остались без крова над головой. В деревне услышали рассказ моей матери и признали, что во мне бес и пожар произошел от меня. Хотели утопить в реке — но мать не дала, а отвела к монахам.

Книг я читать не могу, но к наукам у меня страсть была великая, и отец Велизарий стал читать мне вслух и за два года обучил всем наукам, какие знал. Но он тоже учился у меня, мальчика: спрашивал меня, каким образом я вижу мир, и записывал. Когда я подрос и стал страдать оттого, что я не такой, как другие отроки, он сказал мне: «Внимай, о юноша! Господь все сотворил в премудрости своей, и каждой вещи в мире подарил ее место. И если он создал тебя и наделил тебя такими глазами, то сделал это с умыслом! Как бы то ни было, но я вижу, что перед тобой великое будущее. Ты окружен насмешками, в то время как я вижу, что ты прекрасен, разумен и велик. Возьми подобие от лосося — этой поистине премудрой рыбы: когда лосось идет на нерест, то движется вопреки течению; не видит он и не чувствует, что волны бегут ему навстречу. Ибо капли лишь бьют Друг в друга, а вода поражает саму себя, и ее волны есть не что иное, как ступеньки в ней. И подобно тому мудрому лососю, что отталкивается от капель, летящих ему навстречу, Должны мы отталкиваться от препятствий на нашем пути и Двигаться вопреки им».

Через два года он умер, а я, шестнадцатилетний, попросился у наставников моих в путешествие. И поистине, где я только не был: я видел бархатные города Востока, страшные льды Севера, я мыл ноги в великом Океане, опоясывающем круг земель, я наблюдал различные народы и слушал их рассказы о древних временах. И столь хорошо изучил я нравы жителей земли и столь дивно превзошел все науки, что сделался известным миссионером. Я входил в хижины чернокожих и обращал их одним лишь чудом, я произносил одно слово — и обращал в бегство отряды неистовых сарацинов, а догнав их, крестил не мечом, а радугой Завета.

Но шли годы — и все явственней я чувствовал, что не в этом было мое призвание, и нечто великое, шедшее ко мне, прошло мимо меня и теперь удаляется — и если я не брошу все мои дела и не побегу его догонять, то погрязну в тщете. Все чаще я задумывался об этом, и все хуже шли мои миссионерские дела: теперь я подолгу жил в черной Африке и обращал одного человека в год. Дикари надо мною уже смеялись и думали: а не отречься ли им от христианства и не съесть ли меня? Но ранее, чем они утвердились в этой мысли, меня спасли мои раздумья.

Меня всегда занимал вопрос, откуда именно пророки узнают, что обладают даром предвидения. Как так происходит — жил-жил человек и вдруг стал пророком? Добро, к нему еще явится ангел и прямо об этом скажет, но ведь так бывает далеко не всегда… Вот лжепророк Мухаммед, пусть он хоть и стожды нечестивец, не верил кому попало: когда архангел Гавриил явился к нему, он довольно долго сомневался, не посланец ли это сатаны. И ведь даже архангелу не доверял — а проверял!