Карниз - [24]

После смерти матери жизнь завертелась, понеслась, но куда-то не в ту сторону. Впрочем, где правильная сторона, Папочка не знал. Он понесся по жизни, как перекати-поле. Но носило его не на большие расстояния, а туда-сюда. Болтало, скорее, а не носило. Всплывали в этой болтанке разные люди и события, но Бог всегда миловал: в районный суд Папочка больше не залетал.

Так же, как и мама Зина, он все искал любовь. Умел влюбляться и делал это красиво, но не умел любить. И если Зине, пожалуй, просто не везло с мужчинами, то в ее дочери глубоко сидела заноза недополученной в детстве любви. Если ребенком не научишься кататься на велосипеде, то, став взрослым, легко можно упасть с мотоцикла, не имея навыка держать равновесие.

Как и маме Зине, любовь не приносила ничего хорошего и давала успокоение лишь на время. Как в огромной печи крематория сгорали мимолетные увлечения, не успев и потянуть на любовь, а створки все открывались и открывались. Папочка кидал свои влюбленности в топку неутоленной жажды любви. Они лопались и, сгорая, толстым слоем пепла ложились на дно его души.

Он не мог вы́носить любовь, как не могут вы́носить ребенка. Зачинал ее, взращивал несколько месяцев, а потом отторгал – с бурными расставаниями, отслаивающимися ошметками плаценты чувств, если плод был еще живой. А иногда равнодушно, без переживаний – если плод умер еще внутри.

Он бросал свои чувства на полдороге, недолюбливал, потому что и сам был недолюблен.

С Ией было не так. Они совпали, как пазлы и, повторяя изгибы-изъяны друг друга, образовали одно целое. Казалось, Папочкина детская ранка зажила, затянулась и больше не кровоточит. Так оно и было, но под ней, затянувшейся, осталась давняя полость с перегнившими остатками былых обид – гумусом для всходов обид будущих. Полость надо было вскрывать, но никто об этом не знал.

* * *

С работы Ия приходила по-прежнему поздно. Иногда, еще открывая входную дверь, она слышала несущийся с кухни гомон. Вся компания в сборе: Папочка, Понтий, а теперь еще и Люсьен – вернувшийся в пустовавшую коммуналку жилец дальней комнаты.

Почему его зовут Люсьен и является ли это игривое имя настоящим, они не знали. Люсьен был моряком дальнего плавания, девять месяцев проводил в море, три – на суше, у женщин, с которыми знакомился, как только сходил с судна, в ближайшем к порту питейном заведении.

Но в последнюю побывку Люсьен не попал в питейное заведение. Он был простужен, а его корабельного товарища, с которым они всегда обмывали первые шаги по суше, на этот раз встречала жена. Эти два обстоятельства привели к тому, что Люсьен позволил усадить себя на заднее сиденье машины и довезти до дома.

Поначалу он даже не знал, какой адрес ему называть, так неожиданно сломалась его жизненная программа. Обычно это каждый раз был новый адрес новой дамы, по которому он пребывал до самого отъезда. Но тут припомнилось, что родной его дом, как у заправского морского волка, находится на самом настоящем острове – Петроградке. Эту комнату ему оставила в наследство бабка, умершая в дурдоме, но, по счастью, успевшая вспомнить, что у нее есть не виденный десять лет внук.

Он отбросил сомнения, высадился у памятника Стерегущему на Каменноостровском, перебежал трамвайные рельсы на Кронверкском. Зачем-то обошел по кругу постамент с памятником Горькому и даже немного постоял возле, задрав голову и сочувственно дивясь, как же буревестника революции обделали птицы.

Затем купил в магазине возле арки ящик пива для знакомства с соседями и предстал перед Ией и Папочкой.

– Люсьен! Покоритель морей и прочих водных просторов. Благодарю, что открыли. Ключей у меня нет. Вы мне сделаете, а?

– Будешь хорошо себя вести, сделаем, – отозвался Папочка и смерил покорителя взглядом с головы до ног.

– Я – тихий, – признался Люсьен. – Главное, чтобы евреев у вас не было. Очень уж я их не люблю.

– Нет, – обнадежила Ия, для верности еще раз оглядев Папочку и Норму, она впервые сталкивалась с такой странной фобией. – Кроме нас, тут вообще никого нет.

Люсьен тоже придирчиво оглядел их, как будто мысленно примерил на троих кипы, удовлетворенно кивнул и впихнул одной ногой в прихожую ящик пива:

– Принимайте!

Он и впрямь оказался тихим. Совершенно негромким алкоголиком.

Алкоголизм Люсьена был пивным. Хотя официальной наукой он не признан, но широко встречается в той массе населения, которой на науку плевать.

С утра Люсьен затаривался пластиковыми баллонами с пенным напитком на целый день. Однако к обеду они неожиданно заканчивались, вынуждая его отправляться в новый рейд до магазина, иногда не последний.

За три месяца на суше он накачивал себя пивом на девять месяцев вперед. Ни одно судно не смогло бы принять на свой борт столько пивных баллонов, сколько способен был выпить Люсьен за время плавания, а потому в море он не пил.

В своей комнате Люсьен обжился – неожиданно для себя самого, и даже не пытался найти даму, так хорошо оказалось дома. Он всегда бросал якорь один раз.

В эту побывку якорь упал на Петроградке, и забрасывать его снова Люсьен не собирался, хотя Папочка с Ией не оставляли надежды на то, что, повинуясь мощному мужскому инстинкту, он все же уйдет на поиски наяды и сменит место дислокации.