Карнавал короля Иеронима - [151]

— Все это прекрасно! — возразил с раздражением Гейстер. — Но самые благородные и возвышенные чувства все-таки должны подчиняться рассудку. Чувство собственного достоинства не должно выражаться таким способом! Весь вопрос в форме; я вполне понимаю Лину, но она не хочет понять меня. Необходимо приспосабливаться к людям, среди которых нам приходится жить. Нельзя требовать, чтобы все думали и поступали так, как нам хочется.

— Но всякие уступки имеют свои границы, — сказал Герман. — Лина так же смотрит на нравственность, как и мы с тобой; вся разница в том, что мы в значительной степени испорчены влиянием этих чужеземцев и на многое стали смотреть иначе, чем прежде, а она осталась вне этого влияния.

Гейстер сознавал, что Герман прав, и поэтому ничего не возражал ему, а затем спросил его с улыбкой:

— Что же следует из этого?

— То, что мы должны прогнать этих чужеземцев.

— А, наконец, и ты пришел к этому убеждению! — воскликнул Гейстер. — Но, разумеется, нужно прежде всего прогнать короля, который первый подает пример безнравственности.

— Прекрасно! Но я мог бы сделать на это одно возражение…

— Говори.

— Вы все, — сказал Герман, — возмущаетесь безнравственностью двора, мечтаете о народном восстании и в то же время ставите в упрек честной женщине, что она не захотела выслушивать оскорбительные предложения короля, которого даже Наполеон называет «un petit polisson», и находите, что она нарушила придворный этикет! Прости за откровенность, Людвиг, но, по моему мнению, тебе не следовало унижать своею жену и подводить ее к королю, а надо было подать ей руку и увести из залы, несмотря на злобные улыбки придворных дам и кавалеров.

Гейстер молчал, и Герману ничего не оставалось, как переменить тему разговора.

XI. Неожиданное посещение

Путешествие успокаивающе подействовало на Лину, через несколько часов она уже не чувствовала прежнего раздражения против Людвига, у нее появилось желание помириться с ним.

Мать провела у нее ночь, чтобы отдохнуть с дороги, и вернулась тем же экипажем в Кассель. Лина осталась одна и среди окружавшей ее тишины могла на свободе предаться своим размышлениям. На нее нашло сомнение, что, быть может, она напрасно обвинила Людвига, и, со своей стороны, если даже имела законное право оскорбиться поведением короля, то слишком поддалась чувству негодования. Поэтому вопрос: должна ли она сделать первый шаг к примирению или ожидать объяснения от Людвига, остался для нее нерешенным. Наступал вечер, и ею мало-помалу овладела глубокая грусть, отчасти вызванная полным одиночеством. Чтобы несколько рассеяться, она пошла в Гомберг сделать визит настоятельнице Валленштейнского монастыря.

Она застала Марианну фон Штейн в саду за чтением истории Швейцарии Иоганна Миллера. Увидя издали неожиданную гостью, она вышла к ней на встречу и так сердечно приветствовала ее, что Лине пришла в голову мысль: не рассказать ли о своем горе почтенной наставнице, которая при своем знании людей и придворной жизни, скорее, чем кто-либо, могла дать ей добрый совет.

Марианна фон Штейн провела свою гостью по саду, мимо клумб с роскошными осенними цветами, и, усадив ее рядом с собой в беседке, придвинула к ней корзину с фруктами.

— Попробуйте эти груши, — сказала она. — Весной, когда вы были здесь с мужем, он говорил мне, что хочет развести у себя плодовые деревья… Кстати, скажите, скоро ли вы ожидаете его сюда? Мировой судья Мартин недавно спрашивал меня: не имею ли я о нем каких-либо известий?

Лина невольно вспомнила при этих словах о прелестных весенних днях, проведенных ею в Гомберге с Людвигом, и лицо ее приняло печальное выражение.

Настоятельница посмотрела на нее своими ясными голубыми глазами и спросила с участием:

— Что с вами, дитя мое? Не случилось ли чего с вашим мужем?

Лина хотела ответить, но слезы не давали ей говорить.

— Вы хотите сообщить мне о своем горе, — сказала фрейлейн Штейн. — К счастью, вы пришли вовремя; никто не помешает нам; дамы наши уехали в Баумбахсгоф и вернутся не ранее ночи.

В тоне, с каким были сказаны эти слова, было столько сердечной доброты и искренности, что Лина откровенно рассказала о приключении на балу, о своей ссоре с мужем и мучивших ее сомнениях.

Фрейлейн Штейн слушала ее с возрастающим волнением; в сердце ее накопилось столько злобы против чужеземного ига, что все напоминавшее о нем, глубоко огорчало ее.

— Мне кажется, дорогая моя, что ваше негодование было вполне законно, — сказала она. — Поступать сообразно придворному этикету, не значит поступать правильно. Если королевская власть попала в недостойные руки, то из этого не следует, что мы должны уважать ее! Вы можете благословлять судьбу, что ваше общественное положение дает вам право действовать смелее, нежели тем, которые по своему рождению или высокому сану обязаны подчиняться всем требованиям придворного этикета… Но мы поговорим об этом в другой раз. Сюда идет ротмистр Погвиц, который часто бывает у нас, потому что кирасирский полк стоит недалеко отсюда, в Мельзунгене. Он также мог бы рассказать вам нечто об Иерониме…

К ним подошел красивый, стройный офицер и поцеловал руку настоятельницы, которая представила его своей молодой гостье и пригласила сесть.