Карнавал короля Иеронима - [150]

Когда она перестала плакать, он сел рядом с ней на диван и сказал ласковым голосом:

— Выслушай меня терпеливо, моя добрая Лина. Если я провинился перед тобой, то единственно из-за любви к тебе. Естественно, что человек, который любит свою жену, гордится ею, а в этот злополучный вечер твоя красота возбудила мое тщеславие. Мне было обидно думать, что все эти высокомерные женщины, которые завидовали твоей красоте, будут радоваться, что ты нарушила придворный этикет, который они считают выше всего на свете. Вот это чувство и заставило меня опять подвести тебя к королю, чтобы они объяснили твое внезапное удаление желанием его величества видеть меня. Мне не могло прийти в голову, что Иероним придаст моему поступку такой оскорбительный смысл для тебя! Поверь мне, Лина, что в этом только выразилась его досада; он увидел из твоих ответов, с кем имеет дело…

— Разумеется, Людвиг, ты всегда останешься правым! — сказала она равнодушным тоном.

— Я вовсе не желаю этого, а хочу только, чтобы ты извинила меня: мне очень жаль, что я невольно причинил тебе такое горе! Ты должна успокоиться, Лина… Если хочешь, уезжай завтра же в Гомберг, на нашу дачу. Деревенская тишина благотворно подействует на тебя, а когда ты изъявишь желание, я приеду к тебе. Эта временная разлука излечит твою сердечную рану… надеюсь, что ты простишь меня.

— Почему ты думаешь, что разлука с тобой будет приятна мне? Но ты прав, я уеду завтра.

— А теперь ложись в постель, Лина, уже поздно.

— Нет, Людвиг, я останусь здесь, на этом диване! Принеси мне сюда подушку и одеяло. Печальное недоразумение возникло между нами: дай мне успокоиться, я не хочу быть около тебя эту ночь. Неси же скорее одеяло и подушку.

Гейстер молча исполнил ее желание и пожал ей руку на прощание. Утреннее солнце освещало каменный парапет моста, когда он опустил шторы в спальне.

Лина от усталости скоро задремала, но он не мог уснуть ни на минуту и, припоминая подробности разговора с женой, напрасно старался согласить примирить сердца с рассудком.

Когда пробило восемь часов, он приказал служанке нанять почтовый экипаж в Гомберг и, дождавшись ее возвращения, пошел будить Лину. Но она уже встала и ласково протянула ему руку. Хотя оба дружески разговаривали между собой о предстоящей поездке, но в их отношениях заметна была некоторая натянутость. Экипаж должен был приехать к двенадцати часам. Гейстер по дороге в министерство хотел зайти к госпоже Виттих и попросить ее проводить дочь до Гомберга, а на эти дни приглашал к себе Германа.

Лина одобрила этот план и занялась укладкой вещей в дорогу. Ее беспокоил вопрос, как отнесется Герман к ее горю и поведению Людвига, когда узнает об их ссоре. Она боялась нового разочарования и не хотела быть обвинительницей мужа; поэтому была отчасти довольна, что скорый отъезд избавляет ее от необходимости объясниться с Германом.

Она уехала в назначенное время. Гейстер, возвращаясь со службы, зашел за Германом и дорогой рассказал ему о приключении на балу и размолвке с женой. Когда они вошли в дом, горничная сообщила им, что вскоре после отъезда госпожи Гейстер явился какой-то незнакомый господин, чтобы осведомиться о ее здоровье, и узнав, что она уехала из Касселя, очень подробно расспрашивал, где она поселится, на какой даче и далеко ли от Гомберга. «Он не назвал своей фамилии, — добавила горничная, — но мне показалось странным, что на его голубом фраке, сбоку, пришиты три пуговицы — одна большая и две поменьше…»

Гейстер был так занят своими мыслями, что не обратил особенного внимания на рассказ горничной, и решил, что приезжал гофмаршал, с ответным визитом оказать любезность Лине, хотя ему было известно, что барон Бушпорн не говорил по-немецки и не носил камергерского мундира.

За обедом между обоими приятелями завязался горячий спор. Герман безусловно оправдывал Лину и говорил, что вполне понимает ее благородное негодование.

— Разумеется, каждый поступает сообразно своему личному характеру, — продолжал он, — но ты не можешь требовать, чтобы Лина была также осторожна и осмотрительна, как ты, хотя она отдает должное твоему благоразумию и рассудительности. Я мог убедиться в этом в Гомберге, когда приехал к вам после вашей свадьбы в надежде, что вы научите меня, как вывернуться из сетей Берканьи. Ты хладнокровно выслушал меня и с обычной ясностью начертил мне план действий, который сделал бы честь мудрейшему из дипломатов. Затем мне захотелось узнать мнение твоей жены. Сначала она убеждала меня слепо исполнить твои советы, ввиду твоего замечательного ума и осмотрительности, но когда я возразил ей, что предложенный тобой план действий противен моей натуре, то знаешь ли, что она ответила мне? «Нелегко следовать голосу рассудка, когда это противоречит нашим чувствам; в эти минуты человек признает свое ничтожество и как бы утрачивает сознание собственного я». Из этой фразы, сказанной как бы мимоходом, я увидел, что Лина может быть счастлива только в том случае, если ей позволят остаться собой и, мне кажется, что всякое насилие в этом направлении причинит ей напрасные страдания. Так, например, Лина, отойдя от короля, действовала по собственному побуждению, а ты, из желания соблюсти светские приличия и придворный этикет, потребовал от нее, чтобы она отрешилась от своей индивидуальности или, другими словами, поступила бы против своих убеждений и совести…