Карлики-великаны - [12]

— Пойдет, — разрешил Трефаил.

Шлюпка плюхнулась в волну, и фал на кормовой лебедке начал стремительно вытягиваться — механик и кочегар, едва вернувшись в машинное отделение, получили команду «полный вперед».

Шлюпка была вместительная и даже благоустроенная — с небольшим кубриком, в котором нашлись запасы еды, теплой одежды, сухого (и главное — чистого) белья размеров Б и М, а на корме лодки обнаружился стульчак, на который Тургений тут же уселся.

— Мумукин, штаны снять забыл, — предупредил Сууркисат.

Как ошпаренный Мумукин соскочил с насеста, избавился от лишнего гардероба и уже через минуту весело напевал:

— А-а я-а ся-а-а-ду-у… в туалет… и-и у-у-еду-у… куда-нибу-удь…

С чувством глубокого удовлетворения — на борту даже нашелся старый номер «Чукчанской правды», так что с туалетной бумагой проблем не возникло — Мумукин встал во весь рост и крикнул:

— Лысюка, ты дура-а!

Простор будоражил нервы не только Тургению. Исполненный вдохновения, Трефаил тоже загорланил песню «Раскинулось море широко».

Фал меж тем продолжал разматываться, и вскоре пароход ушел так далеко, что казалось, будто диссидентов собирались оставить в открытом море. И если Мумукин хоть как-то реагировал на происходящее, а именно — впал в панику, то Трефаилу все было параллельно.

— Герыч, не суетись, Биркель нас через час подтянет, — попытался он успокоить товарища.

Однако Мумукин не успокаивался. Он приводил аргументы, что погода резко испортилась, что волны ходят слишком высоко, что скорость шлюпки вдруг резко упала, и вода в кильватере уже не пенится, и пароход куда-то исчез…

Трефаил огляделся.

Действительно, раскинулось море широко. Настолько широко, что никаких ориентиров в поле зрения не осталось, ибо пароход действительно исчез.

А через минуту начался шторм.

Люлик понял, что влюбился в Лысюку, когда она призналась, что мечтает замуж.

— За кого? — Улыбка придала лицу морского волка не самое умное выражение.

— За Мумукина, — покраснела Лысюка. — Ой, а у вас руль оторвался…

Черная ревность обуяла душу моряка, который до сегодняшнего утра и слов любви не знал. Он вышел со штурвалом в руках на мостик и вдохнул полной грудью свежего морского воздуха.

Не помогло.

В бессильной ярости капитан забросил штурвал подальше в море. Как бы в ответ с севера ударил порывистый ветер, матросы забегали по палубе, закрепляя снасти.

Не в силах сдерживать гнев, Люлик направился мстить. Заскочив в каюту, взял валяющийся почему-то на койке топор и вышел на тропу войны. Он обыскал весь пароход, но нигде надоедливых дрищей, или как их там — диссонансов? дисплеев? да какая разница… — найти не мог.

На корме стоял Биркель.

— Где эти твои… клиенты? — как бы между прочим спросил Люлик у брата.

Биркель с подозрением осмотрел топор, который старший Касимсот застенчиво прятал за спиной, и сообщил:

— В трех кабельтовых отсюда.

Люлик кинул взгляд в замутневшее пространство моря, и в трети морской мили действительно заметил темное пятнышко шлюпки.

— Ну что же, — ухмыльнулся он, — тем лучше. Море покажет, кто из нас достоин.

С этими словами он обрубил фал. На мгновение показалось, что после этого «Ботаник» побежал значительно резвее.

— Это была наша единственная шлюпка… — убитым голосом констатировал Биркель.

— Ничего, в Перепаловске-Взрывчатском новую купим, — отмахнулся старший брат.

— Там груз лежал… — продолжил младший.

— Много?

— Нет. — Биркель напряженно всматривался во все больше волновавшееся море, будто надеялся, что Мумукин с Трефаилом нагонят пароход на веслах. — Но это были бриллианты.

— Ну это ерунда, не переживай. — Люлик похлопал брата по плечу и пошел обратно на мостик… Оглянулся и прогремел: — ЧТО?

— Бриллианты, десять штук, с перепелиное…

Люлик летел в рубку. Сейчас, сейчас… Ревность ослепила его, но он исправит свою ошибку.

— А где штурвал? — Люлик в третий раз осмотрел рубку.

Дождь молотил в окна, качка усилилась, боцман Непоседа костерил души матросов, не успевших вылезти из-за борта до начала шторма и исчезнувших в пучине.

Лысюка, дремавшая у компаса, очнулась:

— Так вы, Люлик Кебабович, оторвали его и выбросили.

Люлик вспомнил. Люлик покрылся холодным потом. Люлик мысленно попрощался с жизнью. А потом сказал:

— Нямня Назуковна, будьте моей.

Лысюка задумалась. Глаза ее пытались сосредоточится на стрелках компаса, но те вертелись так быстро, что глаза просто не успевали.

— У вас часы бегут, — пожаловалась Лысюка.

— Где? — удивился Касимсот и посмотрел на компас. Потом на Нямню Назуковну. Потом на кувалду, которую она нежно прижимала к декольте.

— Это что у вас?

Лысюка покраснела, но ответила с достоинством:

— Это у меня грудь.

— А на груди?..

— Бюстгальтер…

— А на бюстгальтере?

— На бюстгальтере инициалы… — вспыхнула Нямня.

И она показала вышитые люрексом литеры Х и Б.

— Почему Ха и Бэ? — не понял Люлик.

— Потому что Хрюндигильда Брудерсдоттер, неужели нельзя догадаться?

— Лысюка не на шутку рассердилась.

— Так вас же зовут…

— Какая разница, как меня зовут? — Закинув ногу на ногу, Нямня Назуковна оглядела себя, решительным движением поправила бюстгальтер и одернула платье. — Он мне все равно больше идет.

Люлик потряс головой, избавляясь от наваждения, и поставил вопрос корректнее: