Карлики - [41]

– Балет специально для вас, – объявила она.

– Нравится она тебе в этом ракурсе?

– Пойдем отсюда, – сказал Пит.

– Ну да!

Юбка взметнулась в воздухе и полетела в сторону.

– Ааааааааах!

У Марка в глазах словно молния сверкнула, он едва успел прикрыть веки, чтобы не ослепнуть. Элейн спустилась со стула. Она остановилась под бра, расстегивая блузку – пуговицу за пуговицей.

– Это моя вечеринка.

– Нравится она тебе? Хочешь ее? – спросила Соня.

– Хватай, налетай! Лифчик улетел в темноту.

Скорей, детка, скорей клади меня на свою большую латунную кровать.

Она танцевала одна у стены на границе тени и света. Хихиканье и подбадривающие крики стихли. Пол вибрировал в такт музыке. Она ласкала свои груди. Затем она повернулась, и ее ладони скользнули вниз, к бедрам и ягодицам. Чья-то мужская фигура метнулась сквозь тени, и она натолкнулась на него. Они упали. Марк, пробиравшийся нетвердой походкой вдоль бара, наступил на бокал. Он крепко вцепился в Соню. Они сели. Диван жалобно всхлипнул.

Подай мне свиную ножку и бутылку джина, убей меня, ибо я грешна. Убей меня, ибо я пьяна от джина.

Комната наполнилась аплодисментами и одобрительными возгласами. Свет уныло струился по человеческим телам. А-а-ай! – вскрикнула Элейн, – я умираю. А-а-а-ах, – сказал Марк, – Бог его знает. Вакстер ударял в стену, и она вибрировала в такт. Убей меня убей меня убей убей ты проник в мой угол твои стоны раздирают меня бьются в моей голове я знаю что ты знаешь что муж каждой женщины думает обо мне зачем ты так ноги от меня с меня хватит этого увидела своего малыша подай свиную ножку затрахай до смерти.

– Пора валить отсюда.

Марк стремительно пересек комнату, уворачиваясь от ритмично крутящихся силуэтов, они с Соней ввалились в красную гостиную.

– Сюда.

Он потянул дверную ручку на себя, и они закрылись изнутри.

– Здесь.

Кровать просела под его весом. Он потянул ее к себе.

– Эй? Черт возьми.

Пит и Марк сели и посмотрели друг на друга, симметрично наклонив головы.

– Ну, – сказал Марк.

– Ну.

– Ну и как дела?

– Жаловаться не приходится.

– Перебрал я что-то в этом бардаке.

– И не говори.

– По-моему, это не эффективная идея. Соня выдернула руку и шагнула к двери.

– Подожди меня, – сказала Бренда.

Дверь скрипнула, в темноте узкого проема мелькнули бледные головы, красный свет вспыхнул, нарушив черноту, и погас.

– Это и есть твой вклад в дело демократии?

– Мой флаг приспущен, – сказал Пит. – Tы-то как?

– Я уже все – не боец.

– Ладно, а не пора ли отсюда выбираться?

– Да, давай сваливать.

Глава двадцать вторая

Смотрите. Луна и черные листья. Я чувствую их запах. Солнечный день кончился. Моя медленно умирающая смерть, моя смертельно умирающая медлительность, все так долго и цепко. Вот, джентльмены, как все это происходит. Я в женском монастыре. Он сумел сослать меня сюда. Чего он так боялся и на что надеялся? Ему почти удалось все, что он задумал. Кто? Это сейчас неважно. Это совсем другая история, надо сказать, не имеющая ничего общего с нашей мрачной и прискорбной сказкой, полной страшных загадок. Пригородный поезд может доставить вас сюда. Намек поняла. Какой стыд. Я летучая мышь. Не было ему свободы со своей выпивкой. Так все и получилось. Нужно будет этим заняться. Собрать все вместе и хорошенько протереть, отмыть, привести в должный вид. Хитростью я жила, хитростью буду жить и дальше. Новый порядок. Огни. Все вокруг черное. Чернота на моих веках. Я слепа.

И теперь, когда вы пришли, раз уж вы нашли на это время, больше ничего этого не будет. Годы, проведенные с вами, нагоняют на меня холод. Вы пришли ко мне в тот сад. Я сказала вам, что мне было холодно. Вы слышали, что я сказала. Я летучая мышь. Я не хочу быть летучей мышью. Я должна вас покинуть.

Глава двадцать третья

– Шекспир! – воскликнул Пит, с грохотом обрушив свою пивную кружку на стол. – Да кто такой был этот Шекспир? Всего лишь драматургический поденщик. Сын хозяина мясной лавки, мальчик с похотливыми глазками. Так нет же, сумел ведь добиться своего. Знаете, на кого вы похожи, когда пьете это пиво? На детенышей дельфина, присосавшихся к матери, как поросята.

– Так и есть, – сказал Марк. – Все эти люди ошибаются, пытаясь дать ему имя и номер. Все так часто решают, что ему пора переодеться, сменить бельишко. Они не понимают одного: он одет раз и навсегда, на любую погоду, и таких, как они, он за милю чует. Они полагают, что, если предложить ему процент с прибыли, он приложит некоторые усилия, чтобы повернуть дело в их пользу. Они надеются, что он представит улики и изобличит соучастников преступления, а их выгородит. Все это чушь собачья. Он никогда никому не помогал избавиться от неприятностей, он и от своих-то бед никуда не бежал.

– Правильно говоришь.

– Он ведь не врач, не хирург с ниткой и иголкой, – сказал Марк. – Нужно еще посмотреть, что он собирается делать, когда подходит к раненому, – зашить рану или перекроить, как ему нравится.

– Судя по тому, что ты говоришь, получается, что его нельзя назвать высоконравственным поэтом.

– Высоконравственный поэт? Если ты имеешь в виду, что в своих пьесах он не пережевывает одни и те же моральные установки, не противопоставляет откровенно хороших героев откровенно плохим, то я полностью с тобой согласен: никакой он не высоконравственный поэт. Если мы с тобой в этом согласны, то, в общем-то, это я и хотел сказать. Давай выпьем и закажем еще по одной, чтобы уже окончательно закрыть вопрос о моральных устоях и, главное, нормах. А что, кстати, ты понимаешь под моралью?