Карл Великий - [13]

.

Он долго стоял за спинами отца и матери, пока Папа Стефан в белоснежной мантии и высокой тиаре освящал новый алтарь храма, выложенный из полированного мрамора. Шарль многого не понимал из произносимого, но все же догадался, что старый Стефан взывал к всемогущему небесному воинству и просил дать власть алтарю над апостолами, архангелами, святыми, мучениками и другими служителями Божьими.

Наконец Папа закончил и подозвал Пипина к алтарю. Тот подошел и медленно и торжественно опустился на колени.

– Будь славен, король франков, патриций римский! – Голос Папы слегка подрагивал от напряжения, звенел и раскатывался под каменными сводами. – Будь славен! – При этом Стефан капнул сладко пахнущим маслом на лоб Пипина, помазав того на царство, как много сотен лет назад другой человек, Давид, был точно так же помазан на царство в сияющем золотом Иерусалиме. – Будь славен!

Затем Шарль увидел, как Папа подозвал Бертраду и капнул маслом на ее прелестно склонившуюся головку. Отныне она не женщина простой крови, а королева франков. Какой гордостью осветилось лицо матери, когда, обернувшись, она обвела взглядом примолкшие ряды владетельных сеньоров. И Шарль понял, что порой неосознанно, но всегда мать стремилась к этой цели, стремилась встать в один ряд с жеманницами солнечной Тулузы и южанками Прованса, считавшими себя подлинными потомками римских аристократок. Да, влиятельная королева франков существенно отличалась от той кроткой любовницы, родившей когда-то Шарля, а затем и Карломана.

Подошла очередь Шарля, и он едва расслышал слова:

– Vir nobilis, filis regnatoris, patricius Romanoram[27]!

Сердце мальчика дрогнуло. Его провозгласили благородным королевским сыном и патрицием римским. Он не знал, что значит «патриций». В то мгновение он думал о капельках холодного масла, упавших в его густые волосы, и о том, что его назвали благородным сыном Пипина. Его. Его одного. Кёрла. И Шарль дрожал от счастья, возвращаясь на свое место рядом с аббатом Фулродом. Но уже в следующую секунду эта недолгая, по-детски непосредственная радость куда-то исчезла, провалилась. Шарль увидел, как старая, усталая женщина поднесла королеве младенца, его брата. Бертрада держала Карломана, а Стефан капнул на него маслом и затем провозгласил благородным королевским сыном и патрицием римским.

Сначала Шарлю захотелось смеяться. Конечно, он помнил слова отца и знал, что помазать должны и его братца, но действительно смешно, как это младенец может быть назван римским патрицием и уж тем более на правах наследника управлять королевством. Затем он увидел лицо матери, буквально вспыхнувшее восторгом, и острый как удар ножа приступ ревности охватил его. То, что было дано ему, не должно принадлежать этому кричащему, визжащему младенцу. Такого просто не может быть. Не должно быть.

Взволнованный, Шарль пропустил большую часть того, что говорил Стефан. С одной стороны, ему нелегко было следовать за словами ученой книжной латыни, но мальчик пришел в себя, расслышав знакомое: «…объявляется королем, как по праву, так и по титулу». А попытавшись вникнуть в дальнейшие слова Папы Римского, немного успокоился, отчетливо разобрав следующую фразу: «Поэтому вы должны быть верны вашему королю и королеве и тем, кто вышел из лона его, а больше – никому!» По крайней мере в словах его святейшества он сопричастен своему отцу. Правда, такую сопричастность делит с ним еще и Карломан, но эту обиду Шарль решил затаить.

Наконец священники пропели: «Во веки веков – аминь!», и собравшаяся в церкви знать нестройно прокричала: «Да здравствует король франков – Пипин!»

Церемония окончилась.

Только спустя много лет Шарль поймет, что этой церемонией Папа как бы отделил семью Пипина от других владетельных сеньоров Франкского государства. Отныне король Пипин и его сыновья должны были править страной франков, невзирая на претензии рыжих Меровингов или же других знатных вождей. Пипин сохранил трон для своих детей – королей от рождения, королей по крови.

Пока собравшиеся переходили в монастырский зал, устраиваясь за длинными столами, заставленными кувшинами с вином и пивом и заваленными грудами снеди, Шарль ускользнул, вскочил на лошадь и, пустив ее сразу в галоп, помчался через поле к реке. Так он поступал всегда, когда ярость или чувство унижения охватывали его. Бешеная скачка успокаивала мальчика, снимала напряжение. И сейчас он направлялся к Сене, где на берегу расположились его друзья. Но никогда и никому, даже близким из близких, он не поведает о той боли, что засела в его памяти после помазания Карломана. Это было что-то очень личное, и он не хотел говорить об этом.

Шарль быстро мчался берегом реки мимо лачуг и хлевов. Заметив купающихся, он соскочил на землю, сбросил влажную от пота чистую полотняную рубашку и растянулся на горячем берегу.

– Приветствуем величайшего римского патриция, – как всегда, не удержался Ганелон, чтобы не поддеть царственного приятеля.

– Мы франки, герои Рейна, – смеясь поддержал Ганелона Оврар. – Мы можем выпивать огромные роги вина, целоваться с девушками и поражать врага одним ударом меча, хотя и не патриции.