Карл Маркс на нижнем складе - [8]

Бабы явно на стороне обиженной. А мужики… Стран но! Мужики подавали голоса за Гулию. «Не робей, Гулия!» «Нададй! Еще чуть, и твоя возьмет!» «По пятаку ей, по пятаку!»

А кто‑то подметил, что Ольга телешом под халатом, без бюстгальтера. И гут же совет: «Ты ее за сиську! За сиську хватай! Вишь, они у ей телепаются!..» «Га — га — га!»

Продавщица с черпаком наперевес кинулась их разборонять. Мужики давай удерживать ее, не пускать. Мол, чего потеху‑то закрывать? Пусть бабы кровь в жилах погоняют, народ потешат. Мол, и так в поселке серая скучища. Мол, давно такого представления не было. Не мешай!..

Но продавщица не растерялась и огрела черпаком ближнего мужика. Остальные рассыпались. Она мясистой тушей своей врезалась меж дерущимися. Ольга, словно мячик, отскочила к застекленной витрине. Витрина сдвинулась с места, выпало стекло и со звоном разбилось о каменный пол. Гулия шарила глазами по полу, ища свохг баллон. Продавщица теснила ее к двери.

— Иди, иди, милая. Я принесу тебе молоко домой. Иди!..

Ольга стояла возле сдвинутой витрины, вытирая кровь, сочившуюся из носа.

Недели две Гуля гадала: ехать — не ехать проведать Петра в больнице. Даже с Лялькой советовалась. Та не задумываясь сказала — ехать.

— Только меня возьми с собой в Туапсе.

И вот, дождавшись, когда их бригада перешла работать во вторую смену, они с Лялькой отправились в Туапсе с утренней электричкой. Погода выдалась хорошая — солнечно, тепло. Деревья уже пустили четвертый лист. Отчего в лесу на горах стоял легкий зеленый «дымок». Природа просыпалась нежно и хрупко, будто нарождалась заново. За окном электрички мелькали внизу ухоженные огороды. Кое — где еще сажали картошку. Во дворах придорожных поселков уже цвели абрикосы, яблони. Их нежный белорозовый цвет сладкой тревогой касался сердца, будоражил кровь, будил мысли о добром, хорошем, вечном.

Гульяна смотрела в окно, и на душе у нее было тихо и светло. Наверно, она увидит Петра в последний раз. Невезучая! Любила Антона. Он ушел из ее жизни. Ушел зажи во. Живет где‑то. Под этим же солнцем, дышит этим воздухом. В мире людей. Ест, пьет. Но уже далеко, откуда нет возврата. И это страшно!

Она полюбила Пётра. Она не хотела с ним, с женатым, заводиться. Но он был настойчив. Она сопротивлялась. Отговаривала его, но не смогла отговорить. А потом… Потом и сама полюбила. Женское сердце податливое на любовь. И что бы теперь ни было, как бы ни сложились их отношения, из сердца теперь не выбросишь. Его слово, — и она пойдет за ним на край света. А не скажет заветного слова, она продаст дом и уедет к матери в Хадыженск…

Гуля думает об этом, глядя в окно поезда, и чувствует как сердце ее наполняется решимостью.

Лялька копошится под боком, пеленает куклу — голышку.

Кто‑то пришел и сел напротив. Гуля не видит еще кто это, но чувствует, что сейчас ей будет неприятно. Неохотно переводит взгляд и видит перед собой нарядную и накрашенную в пух и прах Ольгу. Сердце больно заныло. Хотя по выражению лица Ольги можно догадаться, что она настроена мирно. По крайней мере не собирается учинять здесь очередную драку. Но бледная от волнения. Бледность проступает даже сквозь румяна. «Какая нежная кожа!» — мелькнула некстати мысль. И Гуля ревниво подумала: «Наверно, Петру было приятно ласкать ее…»

— Ты вот что, — разомкнула Ольга красивые губы. — Ты зла на меня не держи. Бабье сердце от ревности лютое. Да и… Подружки тут постарались, подбили меня на эту пакость. Чтоб им пусто было! Не сердись. — Ольга даже дотронулась до Гулиной руки. — Не будем дурами. Петр теперь обезножел…

Гульяна сжалась вся, втянула голову в плечи. (Она еще не знала, что у Петра пошла гангрена, что ему отхватили ногу почти под пах). Губы у нее задрожали, она вскочила с места.

— Нет! Не может быть!..

— Да, — спокойно и даже как будто с неким удовольствием сказала Ольга. — Теперь он калека.

Гуля села на место, закрыла лицо руками.

— Так что на следующей станции, подружка, выходи и поняй назад, домой. Любовник из Него теперь хреновый. Можно сказать — никудышный. Теперь он никому, кроме меня да сынов, не нужен. Уразумела? И не печалься. Еще раз прости за дикую ту мою выходку. И прощай… — Ольга медленно встала и пошла по проходу в соседний вагон. Гуля, не понимая толком, что происходит, посмотрела ей вслед. Отметила с завистью про себя: пышнотелая какая! Солидная в своем белом костюме — реглане; и красивый вьющийся волос… И вдруг ей показалось… Почудилось в ладно скроенной фигуре Ольги, в ее солидности и пышности тела, в ее элегантном наряде, в красивой укладке волос и особенно в модном широком поясе на жакете, спущенном ниже талии, почти на крупные ягодицы, — что‑то неестественное. Как бы не соответствующее случаю. Как будто несчастье ее не касается. Или как будто с этим несчастьем ей не по пути. Как будто не в больницу едет проведать мужа — калеку, а на представительный банкет. Вырядилась — вся из себя!..

«Нехорошо так думать!» — оборвала себя Гуля. И даже попыталась мысленно оправдать Ольгу, ее вызывающий наряд. Женщина хочет выглядеть перед мужем и людьми красивой и солидной — надежной опорой несчастному. Это ее возвышает в собственных глазах. И в этом нет ничего зазорного… А ей, Гуле, действительно ничего не остается делать, как сойти на следующей станции и вернуться домой. У Петра с Ольгой теперь все наладится, станет на свои места.