Карл Маркс: Капитал - [12]

Чтобы проиллюстрировать эти два аспекта труда, Маркс погружается в длительное сюрреалистическое размышление об относительной стоимости сюртука и двадцати ярдов холста. «В пределах своего стоимостного отношения к холсту, — пишет он, — сюртук значит больше, чем вне его, — подобно тому как многие люди в сюртуке с золотым шитьем значат больше, чем без него. Как потребительская стоимость, холст есть вещь, чувственно отличная от сюртука; однако как полезность это то же самое — выражение абстрактного труда. В том стоимостном отношении, в котором сюртук образует эквивалент холста, форма сюртука играет роль формы стоимости. Таким образом, холст получает форму стоимости, отличную от его натуральной формы. Его стоимостное бытие проявляется в его подобии сюртуку, как овечья натура христианина — в уподоблении себя агнцу Божию».

Это нелепое сравнение должно заранее предупредить нас, что мы, в действительности, читаем длинный и скучный анекдот, плутовское путешествие по сфере высочайшей бессмыслицы. Будучи студентом, Маркс был влюблен в «Тристрама Шенди», роман Лоренса Стерна, и через тридцать лет он нашел предмет, который позволял ему копировать (пародировать) неопределенный и несвязный стиль, открытый Стерном. Подобно «Тристраму Шенди», «Капитал» полон парадоксов и догадок, абстрактных объяснений и эксцентричного шутовства, разрозненного повествования и любопытных странностей. А как бы еще он мог вершить правосудие над таинственной и часто перевернутой логикой капитализма? Как пишет Маркс в конце своего утомительного речитатива о холсте и сюртуках: «На первый взгляд, товар кажется очень простой и тривиальной вещью. Его анализ показывает, что это — вещь, полная причуд, метафизических тонкостей и теологических ухищрений».

Когда из дерева делают стол, он, при всем этом, остается деревом, — обыденной, чувственно воспринимаемой вещью. Но как только он делается товаром, он превращается в нечто сверхчувственное. «Он не только стоит на своих ногах, но становится перед лицом всех других товаров на голову, и эта его деревянная башка порождает причуды, в которых гораздо более удивительного, чем если бы стол пустился в пляс по собственному почину». Поскольку различные товары отражают труд своих производителей, то общественные отношения между людьми «принимает в их глазах фантастическую форму отношения между вещами». Единственную аналогию, которую Маркс мог найти для этого странного превращения, он взял из туманной области религиозного мира: «Здесь продукты человеческого мозга (то есть боги) представляются' самостоятельными существами, одарёнными собственной жизнью, стоящими в определённых отношениях с людьми и друг с другом. То же самое происходит в мире товаров с плодами человеческих рук. Это я называю фетишизмом, который присущ продуктам труда, коль скоро они производятся как товары…».

В религиозном сознании фетиши — это предметы, почитаемые за их будто бы сверхъестественную силу, такие, как мощи святых в средневековой Европе. В 1842 году Маркс высмеивал одного немецкого автора, который утверждал, что эта форма фетишизма «поднимает человека над его чувственными желаниями» и не дает ему оставаться просто животным. Маркс парировал это утверждение, указывая на то, что фетишизм нисколько не поднимает человека над чувственными желаниями, а напротив, является религией чувственного желания. Воображение, порожденное желанием, заставляет поклоняющегося идолу поверить, что неодушевленный предмет откажется от своего природного свойства ради того, чтобы осуществить его желания. В капиталистической экономике фетишизм — это вера в то, что товары обладают некой мистической, внутренне присущей им ценностью. Это такое же заблуждение, как и по поводу останков святых. «До сих пор ещё ни один химик не открыл в жемчуге и алмазе меновой стоимости».

Он выбрал любопытный пример, так как он показывает ограниченность его собственной теории. Если, как он допускает, меновая стоимость жемчуга и алмазов происходит единственно из того рабочего времени, которое было затрачено на их поиск и обработку, то почему же тогда люди порою платят сотни тысяч фунтов стерлингов за какое-нибудь одно кольцо с алмазом или жемчужное ожерелье? Может быть, эти фантастические цены обязаны также и дефицитной ценности, и восприятию красоты или даже уникальному человеческому искусству? Если рабочее время является единственным определяющим фактором, то рисунки, сделанные Пикассо на ресторанной салфетке, или один раз надетая Джоном Ленноном шляпа стоили бы не больше нескольких фунтов — а «стоимость» бутылки Бордо высшего качества была бы равной стоимости вина более позднего урожая, так как они воплощают собою одинаковое количество труда.

Наиболее благоговейные приверженцы Маркса рассматривали примеры такого рода как нелепые и не относящиеся к делу исключения из правила. Но разве сам Маркс не указывал, что товар обладает «метафизической тонкостью и теологическими ухищрениями». Трудовая теория стоимости не может объяснить того, почему волосы Элвиса Пресли, сохраненные его парикмахером, были проданы за 115 тысяч долларов на аукционе 2002 года; хотя, возможно, замечание о фетишизме товара («магия и черная магия, окружающая продукты труда») предлагает частичное этому объяснение. В более широком смысле, по Марксу, фетишизм товара представляет господство предмета над человеком, мертвого труда над живым, продукта — над производителем. Здесь опять мы видим медленные всходы того образа, который был посеян намного раньше. Одна из первых статей Маркса в «Рейнише цайтунг» в 1842 году обращалась к тому закону, который запрещал крестьянам собирать сухие ветки в частных лесах, запрещал им то, чем они занимались со времен средневековья. Он комментировал это следующим образом: «Конечно, какие-то молодые деревья при этом могут быть повреждены, и едва ли стоит говорить, что здесь человек приносится в жертву идолу дерева!» Эта идея вновь всплывает на поверхность в 1856 году в его речи, обращенной к аудитории чартистов: «Кажется, что все в наши дни вынашивает плод собственной противоположности… Выходит так, что все наши изобретения и наш прогресс ведут к наделению материальных сил интеллектуальной жизнью и к сведению всей человеческой жизни к материальной силе». Все твердое плавится, — писал он в «Манифесте Коммунистической партии», а теперь, в «Капитале», все воистину человеческое превращается в неодушевленные объекты, которые обретают поразительную жизнь и энергию.