Карибский брак - [2]

Наш остров представлял собой маленький клочок земли посреди сине-зеленого моря, площадь его была чуть больше тридцати квадратных миль. Коренные жители, карибы, вымерли от болезней или были убиты. Они верили, что их предки прибыли на остров с Луны: увидев пустынную бесплодную землю, они спустились сквозь облака, чтобы дать ей жизнь, и разукрасили ее оттенками оранжевого, синего и красного цветов. Шторма не давали им возможности улететь обратно, и они были вынуждены остаться в этом чужом краю. Они заплетали свои длинные черные волосы в косы в знак траура по самим себе и по нашему миру. У них были основания скорбеть, потому что до тех пор, пока датчане не принесли на остров свободу, здесь было общество преступников и рабов, царили несправедливость и печаль.

Оказалось, что фрукты, чье имя мы носили, плохо произрастают в тропиках, им требуется более прохладный климат. Яблоня моего деда, высаженная в большом керамическом горшке во дворе, так больше и не выросла. В засушливую погоду я ее поливала, но ей все равно не хватало воды. Ее побуревшие листья съеживались и падали на землю, шелестя, как трепещущие крылья мотыльков. Яблоки, которые она приносила, были твердыми и зелеными. И тем не менее это было наше наследство, плоды из Франции. Я съедала все найденные мной яблоки, какими бы горькими они ни были, но однажды мама заметила это и влепила мне пощечину. Полное имя моей матери было мадам Сара Монсанто Помье, характер у нее был такой, что немногие решались выступить против нее. В гневе она затихала, но становилось страшно.

– Эти яблоки предназначены твоему отцу, – сказала она, увидев, что я подбираю плоды, упавшие на землю.

Я отошла от нее и от яблони, не сказав ни слова. В отличие от других, я не боялась матери. Знала, что она не такая сильная, как казалось, потому что слышала, как она плачет по ночам. Тогда я пообещала себе, что следующий плод, чье имя мы носим, я съем в Париже. Хоть я и родилась на острове, но не считала его своей родиной, так как была здесь такой же пленницей, как те люди, что прилетели с неба и могли только смотреть из этой дали на свою Луну. Но я верила, что, в отличие от них, я буду жить там, где хочу.

Когда я научилась читать, большим утешением для меня стала библиотека отца. Помимо всего прочего, он собирал карты-схемы Парижа, некоторые из них были выполнены знаменитым картографом Николасом де Фером[4]. Я проводила пальцем вдоль Сены, запоминала названия парков и кривых улочек на ее берегах, а также аллей в саду Тюильри, который был посажен Екатериной Медичи в тысяча пятьсот шестьдесят четвертом году, а зимой покрывался льдом и превращался в холодную волшебную страну. Впервые я узнала о Париже от папы, а он рассказывал мне о нем со слов своего отца. Для нас он был городом, где все прекрасное зародилось – и исчезло. Папа никогда не видел Парижа, но я решила, что когда-нибудь обязательно побываю там за него.

В возрасте десяти-двенадцати лет я предпочитала проводить время в библиотеке, но мама часто заставляла меня ходить вместе с ней с визитами к ее подругам по Обществу милосердия и богоугодных дел, женской благотворительной организации нашей общины. Эти женщины при всей своей набожности старались одеваться по моде, тем более что некоторые из них приехали на остров из Франции. Я просила служанок в домах этих дам показать мне «Journal des dames et des modes» и «La Belle Assemblée», лучшие парижские журналы мод, удалялась с ними в хозяйскую гардеробную и, лежа на холодных плитках пола, листала волнующие страницы. Там демонстрировались туалеты с меховыми воротниками, ботинки из бордовой кожи, лайковые перчатки, доходившие до локтей и застегивавшиеся на две элегантные жемчужные пуговицы. Иногда я выдирала страницы из этих журналов и уносила с собой. Если даже кто-нибудь и замечал это, мне не попадало, потому что в этих гардеробных я наталкивалась на секреты, которые лучше было не раскрывать, – любовные записки, бутылки рома, кучки припрятанных монет. Похоже, даже некоторым из самых достойных дам общества случалось сбиваться с пути. Еврейских женщин со всех сторон ограничивали правила: установленные Богом, датскими властями и местными руководителями. Мы должны были держаться тихо и незаметно, как мыши, чтобы не возбуждать ненависти к нашему народу, который третировали во всех странах. Но я не желала быть мышью.

Когда я гуляла в поле, меня гораздо больше интересовали ястребы.

Почти все книги отца были на французском языке, многие – в кожаных переплетах с вытисненными на корешках золотыми буквами. С каждым кораблем, прибывавшим из Франции, отцу привозили посылку, и он ходил на пристань, чтобы получить очередной том и пополнить свою библиотеку. Я пробиралась в эту прохладную комнату с закрытыми ставнями, как только предоставлялась такая возможность. Девочки не посещали школу, но я получала образование в библиотеке отца. Папа научил меня читать тексты на иврите, на английском и испанском языках, а также немного на датском и голландском. Говорили мы, естественно, по-французски. Вместе со мной училась языкам моя ближайшая подруга Жестина. Когда мы читали вслух, папа смеялся над нашим креольским акцентом и старался исправить наше произношение. Как-то мама сказала, что мне лучше было бы учиться чему-нибудь на кухне, а Жестине вообще нечего делать в нашем доме, а папа при этом пришел в ярость. Мы с Жестиной спрятались под стол и зажали уши руками, чтобы не слышать слов, которыми обменивались мои родители. Я знала: мама считает, что мне подобает дружить с девочками нашей веры, а не с дочкой африканки, нашей кухарки. Но мнение моей матери мало значило для меня.