Карьера Никодима Дызмы - [95]

— Да.

— Будешь учить меня?

— Буду.

— Ну, шикарно. А теперь назови меня по имени.

— Я не помню этого имени!.. Это какое-то идиотское имя.

— Никодим.

— Ну хорошо… Никодим.

— Значит, мы теперь свои ребята?

— Что? Что?

— Значит, мы заодно?

— Заодно.

— Давай, Жорж, лапу. Пока!

Они обменялись рукопожатием, и Дызма ушел. Понимирский сел на ковер, смеялся долго, сам не зная чему.

Наконец принялся кричать:

— Антоний! Антоний! Антоний!

Когда лакей открыл дверь, Понимирский бросился на него с кулаками.

— Зачем скрыл от меня?!

— Что скрыл, панич?

— Что сестра выходит замуж! Старый осел!.. Ну, скорей укладывай вещи.

— Укладывать? Зачем, панич?

— Мы переезжаем.

— Куда?

— В дом.

ГЛАВА 22

Через два дня после приезда молодоженов возвратился в Коборово и Кшепицкий — он задержался в Варшаве из-за каких-то дел своего патрона.

Кшепицкий горячо принялся за прерванную деятельность: начиналась поставка шпал, да и весенние работы в поле требовали неустанного надзора. Поэтому Никодиму и его жене он не мог посвятить много времени, о чем те, впрочем, не горевали. Дни, недели проходили у них в развлечениях: они катались на лодке, в автомобиле, ездили верхом, играли на бильярде.

Нина чувствовала себя счастливой. Иногда, правда, в душе у нее шевелилось что-то вроде сомнения, но все недостатки Никодима она приписывала его чудачествам, которые следовало простить столь выдающейся личности. Наконец у нее было немало оснований для признательности! Если днем на нее находило иногда раздумье, то наступившая ночь заставляла забыть все. Чувственность, долгое время дремавшая где-то на дне ее существа, захватила теперь Нину, стала для нее главным.

Молодожены жили припеваючи, и супружеские узы обещали быть прочными.

Лишь два месяца спустя начали они думать о визитах к окрестным помещикам, о приемах в своей усадьбе, которые были необходимы еще и потому, что на лето ожидали пани Пшеленскую и других гостей из Варшавы.

Никодим немало времени уделял самообразованию: один или с Понимирским он запирался в библиотеке и читал. Делал он это безо всякой охоты, но у него было достаточно сообразительности, чтобы понять, какие преимущества дает начитанность и знание иностранных языков.

Вечером, за ужином, он говорил порой вскользь о прочитанных книгах, распространялся о взглядах того или иного писателя, наблюдая при этом исподволь за эффектом, какой производили его слова. Не только Нина, но и Кшепицкий почтительно выслушивал Никодима. Вскоре в Коборове вошел в обиход термин для обозначения тех часов, которые он проводил в библиотеке. Это называлось: пан помещик занимается научной работой.

Изредка Дызма осматривал фольварки и фабрики. Забота о хозяйстве лежала на плечах Кшепицкого. Постоянный рост доходов был ощутительным доказательством того, что новый управляющий отлично справляется с делом.

Жорж Понимирский скоро освоился со своим новым положением и держал себя так, что не подавал Никодиму повода к неудовольствию. Бывали, правда, случаи, когда у него проскальзывал какой-нибудь намек, прорывался саркастический смех, но он умолкал и съеживался под грозным взглядом своего шурина. С сестрой он почти не разговаривал. У него сохранилась к ней давняя неприязнь. Кроме того, он отрицал за женщинами способность к мышлению. Он вовсю наслаждался своей свободой, которой долгое время его лишали: ездил верхом и даже в автомобиле. Дызма разрешил ему это в тайной надежде — авось граф свернет себе шею.

Однако Жорж, чьим чудачествам не было конца, умел быть осторожным, когда дело касалось его собственной шкуры. Его безобидное для посторонних помешательство сделалось вскоре излюбленной темой для анекдотов в округе.

С Кшепицким он обращался надменно. Подавал ему два пальца и, как правило, не отвечал на его вопросы, если тот, обращаясь к нему, не прибавлял «ваше сиятельство». Кшепицкий смеялся над этим, не принимая к сердцу кривляний Жоржа.

— Забавный малый, — говорил он, — меня всегда развлекают его выходки. В деревне это незаменимое удовольствие. Теперь я понимаю, почему в старину короли держали шутов.

— Черт бы его побрал! — ворчал Дызма.

Из Варшавы между тем приходили письма с неутешительными вестями от старых друзей.

Экономический кризис нарастал со дня на день. Вскоре это ощутилось и в Коборове.

Бумажная фабрика и лесопильня были заняты только казенными заказами. Непрекращающиеся банкротства больно ударили по интересам Дызмы. Но, к счастью, изворотливость Кшепицкого и казенные поставки обеспечивали по-прежнему немалые доходы. По сравнению с соседними помещиками, Дызма слыл крезом. Их дела все ухудшались. Дошло до того, что было объявлено о продаже с торгов тридцати имений.

Впрочем, отовсюду приходили вести не лучше. Земледельцы перестали употреблять искусственные удобрения, личные расходы сократили до крайних пределов. Больше того — со всех сторон поползли слухи, что многие продают лежащий на складах хлеб, который является собственностью государственного банка. В связи с этим, да и вследствие других осложнений, курс облигаций банка стал стремительно падать, среди их держателей возникла паника. Застой в торговле, на бирже, тяжелый кризис в промышленности, несостоятельность налогоплательщиков — все это приняло характер грозной опасности. Газеты пестрели известиями о банкротствах, локаутах, забастовках и массовых самоубийствах людей, лишившихся состояния или потерявших заработок.