Караван в Хиву - [32]

– И мой конь будет идти в Хива рядом с конь почтенный мирза Даниил, – неожиданно проговорил Малыбай и на удивленные взгляды самарян добавил: – Такой мой решений. Торговал Оренбург, купил хороший сукно, с барыш продавал будем Хива. Там чего-чего покупай, снова выгодно продавал русский купцам и людям Оренбург. Тем и богат каждый купца, тем и живи, гостя корми, молодой жена наряжай.

Данила высказал свою радость по поводу решения купца: куда как веселее будет в чужом городе со знакомым человеком.

– Что еще подать? – то и дело спрашивал хозяин. После жареного мяса Олтинбика поставила на стол жирный плов, потом пиалы с соком изюма, традиционный в степи жент – творог с маслом и медом. Все это запили свежайшим, бьющим в ноздри кумысом.

– Кушать надам еще, – угощал Малыбай. – Если хозяин юрта жадный, совсем мало кормил гостя, говорят, что гость свой язык изжевал.

Данила, не в силах чего-то еще глотнуть, взмолился:

– Помилосердствуй, о хлебосольный Малыбай! Предовольны, вместиться в нас ничто уже не может, на том и благодарствуем. Пусть воцарятся в доме твоем мир и любовь, а дети будут здоровы и веселы, не знают печали военных набегов и не увидят горящих становищ.

Малыбай поблагодарил за добрые пожелания, а потом сокрушенно, упавшим голосом пожаловался молодой жене, которая принесла дымящиеся чашки с чаем:

– Горе мне, хатын, совсем мало-мало кушал гость.

Олтинбика не поняла его русских слов, улыбнулась гостям и снова исчезла на второй половине юрты, да так проворно, что качнулись веселые огоньки четырех свечей, которые горели по углам стола на высоких серебряных подсвечниках, привезенных в последнюю поездку из Оренбурга.

– Мудрый царь Соломон говорил так: «Лучше блюдо зелени и при нем любовь, нежели откормленный бык и при нем ненависть», – неожиданно вспомнил изречение из Библии молчаливый Родион. Данила рассмеялся, хлопнул товарища рукой по широкому колену:

– О тебе, братец Родион, такого не скажешь. Не единым блюдом зелени напитался нынче, но и быком откормленным, если не двумя. Ткни-ка попробуй свое тугое чрево, продавливается ли?

Малыбай замахал руками – ну какой там бык! И маленького барашка не съели почтенные гости, а потом высказал мысль, которую давно хотел сказать, но ждал конца обеда: поговаривают люди стойбища, как бы купить у русских купцов нужные им товары, да не решаются подойти, знают, что караван идет в Хиву, где цены можно взять гораздо больше.

Данила и Родион подумал каждый про себя, потом переглянулись, видя, что отказать гостеприимным хозяевам не смогут ни тот, ни другой.

– Объяви, почтенный Малыбай, на завтра малый торг. Что можно будет – продадим. И цены возьмем умеренные, мало что больше оренбургских, вашим людям не в обиду.

Купец обрадовался, сказал, что жители стойбища будут весьма довольны. И спросил, не подать ли еще чего?

– Однако хватит с нас для первого раза, – поблагодарил Данила. – Грешно чревоугодию предаваться столь неумеренно, как мы нынче с тобой, Родион. Вставай.

Они поднялись, поклонились хозяину и хозяйке, поблагодарили за угощение.

Вышли на свежий воздух. Первый день в ставке Нурали-хана клонился уже к закату, и длинные тени от юрт своими верхами тянулись к бескрайнему окоему на восток.

Данила долго сидел у входа в свою юрту, слушал беспокойное кряхтение объевшегося Родиона, ждал, когда погаснут последние сполохи вечерней зари, думал о завтрашнем и непредвиденном торге.

«Сукно надо достать какое подешевле да цветом попроще, – прикидывал он. – И украшения сгодятся, купят киргизцы своим девкам да женам – хатынам», – вспомнил чужое слово, и перед ним, будто во сне, возникла гибкая, как ковыль на ветру, молодая киргизка с огненными черными глазами. Подумал: «Моя Дарьюшка куда справней фигурою, и плавности больше. Дарьюшка как белая лебедушка против юркой трясогузки».

Улыбнулся невольному сравнению, вздохнул, представил, как теперь под вечер, одевшись в белую теплую шубу, Дарья возвращается из церкви после вечерни.

«Уже не первый снежок, гляди, припорошил Самару, в воздухе морозцем пахнет, а здесь тепло…»

Стемнело быстро. Над юртами, будто широкий ломоть спелой тыквы, повис немолодой уже месяц. Рядом с ним грудились в кучки и подрагивали озябшие мерцающие звезды. Опустели «улицы» киргизского стойбища, угомонились и задремали чуткие степные собаки. Данила встал, посмотрел на юрты, где сложены товары, – там прохаживался в карауле младший из братьев Опоркиных – Тарас.

– Все спокойно, старшина. Спи.

Данила забрался под рядно. Знал, что ночью на землю от реки придет свежесть и будет зябко, а потому сверху прикрыл спящего Родиона, а потом и себя еще стегаными ватными кафтанами.

И уснул, будто нырнул в бездонную глубину Волги.

* * *

Минула неделя, как караван закончил первую половину своего пути в неведомую Хорезмскую землю – вышел к берегам реки Эмбы. Хан Нурали все не возвращался из поездки по своим улусам. Купцы отоспались, отдохнули, провели малый торг с людьми ханского стойбища и начали исподволь готовиться к самому трудному переходу через пустыню, к владениям хивинского хана Каипа.

Первые дни самаряне с интересом знакомились с окрестными местами, но скоро это занятие им наскучило: все то же обветренное однообразие степи, пустые заросли тальника над невысокими берегами Эмбы и скудность живого мира. Птицы уже покидали здешние места, их стаи тихим перекликом оглашали серое небо. И только редкая ящерица, припоздавшая впасть в зимнюю спячку, порой мелькнет серо-желтой спиной около ног да скроется в сухой траве, а то и в норку на склоне песчаного оврага. Иногда над речной поймой, заросшей низким кустарником и колючкой, прочертит хмурое небо темным крылом коршун, сделает круг-другой и, голодный, полетит дальше, в степи, где есть еще надежда хоть на какую-нибудь добычу.