Карамзин - [27]

Архангельский переулок был тихий, по-слободскому зеленый, над домами и садами возвышался храм Архангела Гавриила, выстроенный во времена и на средства любимца Петра великого светлейшего князя Меншикова, а потому называемый также Меншиковой башней. Он отличался от обычных московских церквей с куполами, так как был увенчан шпилем и украшен лепниной. Меншикова башня — классический образец стиля барокко, но в конце XVIII века, не особенно вдаваясь в тонкости различий архитектурных стилей, в России называли все постройки, отличавшиеся от традиционных русских, готическими. Так и Карамзин в своих описаниях называл храм готическим.

Карамзин прожил в этом доме, «благословенном жилище на Чистых прудах», как он называл его впоследствии, три с лишним года. Это были годы трудов, учебы, первых творческих успехов. И. И. Дмитриев, видимо со слов самого Карамзина, утверждал, что «в этом-то „Дружеском обществе“ началось образование Карамзина, не только авторское, но и нравственное. В доме Новикова он имел случай обращаться в кругу людей степенных, соединенных дружбою и просвещением… Между тем знакомился и с молодыми любословами, окончившими только учебный курс. Новиков употреблял их для перевода книг с разных языков».

Сам Карамзин в то время свое положение в новиковском кружке характеризовал в письме Лафатеру: «Я… живу в Москве в кругу моих истинных друзей и руководителей».

И. И. Дмитриев бывал у Карамзина в доме Дружеского общества. «Я как теперь вижу, — рассказывает он в воспоминаниях о комнатах, которые занимали Карамзин и Петров, — скромное жилище молодых словесников: оно разделено было тремя перегородками; в одной стоял на столике, покрытом зеленым сукном, гипсовый бюст мистика Шварца, умершего незадолго пред приездом моим из Петербурга в Москву; а другая освящена была Иисусом на кресте, под покрывалом черного крепа».

Карамзин одновременно находился под двумя влияниями: старших «братьев», масонов, и молодых литераторов — руководителей и друзей; впрочем, вернее было бы сказать, что каждый из них совмещал в себе руководителя и друга или друга и руководителя.

Со всеми старшими и наиболее заметными членами новиковского масонского кружка Карамзин был знаком достаточно близко. Их отношения к нему были более руководительными, чем дружескими, да и Карамзин хотел видеть в них руководителей в духовном познании и примером в жизни. Ключевский в своей статье о Новикове и его времени дает емкие характеристики главнейших деятелей московского масонства.

«Из них рядом с Новиковым, — пишет Ключевский, — мне бы хотелось поставить прежде всех других И. В. Лопухина. Чтение его „Записок“ доставляет глубокое внутреннее удовлетворение: как будто что-то проясняется в нашем XVIII веке, когда всматриваешься в этого человека, который самым появлением своим обличает присутствие значительных нравственных сил, таившихся в русском образованном обществе того времени. С умом прямым, немного жестким и даже строптивым, но мягкосердечный и человеколюбивый, с тонким нравственным чувством, отвечавшим мягкому и тонкому складу его продолговатого лица, вечно сосредоточенный в работе над самим собой, он упорным упражнением умел лучшие и редкие движения души человеческой переработать в простые привычки или ежедневные потребности своего сердца. Читая его „Записки“, невольно улыбаешься над его усилиями уверить читателя, что его любовь подавать милостыню — не добродетель, а природная страсть, нечто вроде охоты, спорта; что с детства он привык любоваться удовольствием, такое доставлял другим, и для того нарочно проигрывал деньги крепостному мальчику, приставленному служить ему; что во время его судейской службы в Уголовной палате, Совестном суде и Сенате сделать неправду или не возражать против нее было для него то же, что взять в рот противное кушанье, — не добродетель, а случайность, каприз природы, вроде цвета волос. Все это очень напоминает красивую застенчивую женщину, которая краснеет от устремленных на нее пристальных взглядов и старается скрыть свое лицо, стыдясь собственной красоты, как незаслуженного дара. Мы если не больше сочувствуем нашему высшему крепостническому обществу прошлого века, то лучше понимаем его, когда видим, что оно если не помогло, то и не помешало воспитаться в его среде человеку, который, оставаясь барином и сторонником крепостного права, сберег в себе способность со слезами броситься в ноги своему крепостному слуге, которого он, больной, перед причащением, в припадке вспыльчивости только что разбранил за неисправность. И в то время не на каждом шагу встречалась привычка во всяком Петрушке искать человека и во всяком человеке находить ближнего.

…А для изображения С. И. Гамалеи, правителя канцелярии московского главнокомандующего, у меня не найдется и слов: хотелось бы видеть такого человека, а не вспоминать о нем. Я недоумеваю, каким образом под мундиром канцелярского чиновника, и именно русской канцелярии прошлого века, мог уцелеть человек первых веков христианства… Когда ему предложили обычную в то время награду за службу крепостными в количестве 300 душ, он отказался: ему-де не до чужих душ, когда и с своею собственной он не умеет справиться. Слуге, укравшему у него 500 рублей и пойманному, он подарил украденные деньги и самого его отпустил с Богом на волю; но он не мог простить себе ежегодной траты 15 рублей на табак, которую считал похищением у бедных, и постарался победить столь преступную привычку, обратив новое сбережение на милостыню. Другие члены кружка были проникнуты тем же новиковским или лопухинским духом: это были лучшие, образованнейшие люди московского общества, князья Трубецкие и Черкасский, И. П. Тургенев и другие, между которыми и Московский университет имел своих представителей в лице куратора Хераскова и нескольких профессоров».