Каракалпак-намэ - [126]

Затем он снова пододвинул к себе бумагу и начертил на ней еще один кружок такого же размера. — Какой больше? — спросил он.

— Одинаковые.

Тогда он первый кружок густо заштриховал, тот стал почти черным. А второй оставил белым, но заштриховал фон вокруг него.

— А теперь?

— А теперь больше белый.

Он действительно казался заметно крупнее черного,

— Понял, что хочу сказать тебе? — продолжал врач, — Постарайся в любых обстоятельствах видеть жизнь светлой. И тогда, сколько бы ты ни прожил, жизнь всегда будет большой. И напротив, если все видеть в черном цвете, то хоть сто лет проживи, а жизнь-то будет маленькой.

Вся эта игротерания конечно же была просто психологическим приемом, при помощи которого врач хотел поднять мое настроение и тем самым помочь мне быстрее выздороветь. Но он конечно же и не подозревал, что его кружочки впишутся в круг моих беспрестанных мыслей.

Беспамятство беспамятством, но, видимо, и в нем я не забывал о своих «литературных мечтаниях», где-то на дне сознания они теплились, тлели, и нужно было лишь слабое дуновение, чтобы они вновь вспыхнули. Врач вдохнул в меня жизнь. Его кружочки оказались лучшими таблетками, лучшим лекарством.

Как теория относительности Эйнштейна перевернула физику, так и его «теория соотношений» вдруг перевернула мое сознание. Я понял, что должен написать повесть. Первую повесть на каракалпакском языке. Пусть она станет точкой отсчета. Какой бы она ни получилась, но все равно появится надежда, что следующая окажется лучше нее. Кто бы эту следующую повесть ни написал, я или другой автор.

* * *

…И я написал свою первую повесть о жизни аульной ребятни во время минувшей войны, Написал о том, что знал лучше всего. Написал о том, что засело не только в моем сознании, но и в крови и плоти. «В печенке засело», как говорится, в данном случае не в печенке, а в легких, но это уже детали.

Повесть назвал «Секретарь», потому что главный герой был секретарем комсомольской организации. Но в названии таился и дополнительный смысл. Я окончательно решил для себя, что писатель должен быть не «самописцем», регистрирующим собственные переживания, а секретарем своего народа, который фиксирует все, что происходит в народной жизни.

Каждая книга (особенно первая) — это для писателя предмет гордости и тайной, и {что греха таить) явной. Но она же и повод для тревоги, боязни. Боязни тайной, но от этого особенно острой.

Когда повесть была отпечатана отдельным изданием и пущена в продажу, меня какая-то неведомая мне дотоле сила властно потянула к книжным магазинам.

Сперва я не торопясь прогуливался перед входом, внимательно присматривался к покупателям (несут они мою книгу или нет) и искоса поглядывал на витрину, где моя повесть красовалась (как мне казалось) на самом видном месте. К тому же если немного отойти от витрины, то отражение моего лица ложилось точно на книгу, и получалась обложка с портретом автора. Очень даже симпатично все это выглядело.

Наконец отважился войти в магазин и приблизиться к прилавку. Хотелось узнать, что люди говорят о моей повести, увидеть, как читатель берет ее в руки, перелистывает, о чем-то спрашивает продавца.

Вошел в магазин и вновь порадовался про себя. Повесть моя стояла в одном ряду с книгами Толстого, Чехова, Шолохова, Мопассана. Солидная компания.

Но как только схлынул первый восторг, тут же окатило меня холодом стыда и страха. Книга моя рядом с их томами была слишком маленьким «кружочком», почти точкой, мизерной, как пылинка, соринкой. Я вдруг понял, что соринку эту никто из читателей и не приметит, она лишь у меня в глазу застряла. К тому же великие писатели смотрели сурово. В это время книги их выпускались в дешевых картонных переплетах, но зато с суперобложками, украшенными крупными портретами авторов. И все они — гении и величайшие мастера — сердито и с явным укором смотрели на меня или косились в сторону моей повести, будто говорили: «А ну, смахни эту соринку. Она весь вид портит. И ты решил к нам присоседиться, подстроиться в наш ряд? Стыд-то есть?»

Стыд был. И жгучий.

Бочком-бочком я выбрался из магазина и — опрометью домой. Были бы деньги, вот честное слово, пошел бы и скупил все экземпляры своей книги и потом… Но, хвала Аллаху, денег не было. Порою безденежье очень полезно…

И до сих пор частенько мне слышится: «стыд-то есть?»

Из преданий, рассказанных моим дедушкой. А когда-то ведь и у нас, у каракалпаков, было свое ханство и в нем, как положено, был хан, наш — черношапочпик.

И вот однажды решил он посмотреть, как народ простой живет. Снял ханский расшитый халат, обрядился в лохмотья дервиша, да и за порог.

Вышел тайным ходом. А потом обошел дворец. Глядит, стража стоит. Он к ним, чтоб проверить, узнают его или нет.

— Чей дворец? — спрашивает.

— Ты что, слепой? Разве не видишь, что дворец ханский. И проваливай подобру-поздорову, потому что никому не велено приближаться к ханскому жилищу.

Пошел «дервиш» на окраину. А там другой дом и стража другая.

— Что за дом? — спрашивает.

— Ты что, с луны свалился? — говорят ему.

— Нет, я просто нездешний, только сегодня пришел.

— Это зиндан, здесь сидят те, кто замышлял против нашего милостивейшего хана. И проваливай побыстрее, а то, пока мы тут с тобой болтаем, они могут взбунтоваться или убежать.