Караджале - [99]

Юморист тот, кто написал «В военное время», «В харчевне Мэнжоалы», «Грех», «Пасхальную свечу»?

Юморист, только юморист, тот, кто опубликовал в «Мофтул ромын» следующие строки: «Ты, который пишешь, насупившись, самые смешные вещи, изливаешь пожар своего сердца, а не розовую водицу сладеньких шуточек?»

В своих воспоминаниях о встрече с Караджале в Блаже Виктор Ефтимиу говорит и о том, что добровольный берлинский изгнанник производил впечатление совершенно здорового человека. Однажды он простоял в одной рубашке в кругу друзей литераторов почти целую ночь, удивляя молодых не только своим неиссякаемым остроумием, но и выносливостью.

ЮБИЛЯР ОТКАЗЫВАЕТСЯ ОТ ЮБИЛЕЯ

Итак, в последний год своей жизни Караджале казался таким, как всегда, — веселым, ироничным и совершенно здоровым. На фотографиях он и в последний год своей жизни выглядит таким, каким он остался в памяти современников: крутой лоб, глубокие пронзительные глаза, толстые, слегка закрученные кверху усы. Лицо по-прежнему суровое и даже как бы надутое. На нем не видно следов горя и разочарований. Глаза смотрят как бы еще пристальнее и проникновеннее, чем на более ранних фотографиях, — в них ум и понимание человека, от которого ничего не скроется.

Но Караджале все же стал другим. Он ничего не забыл, но это уже не тот человек, который, несмотря на свое саркастическое отношение к сильным мира сего, снедаем честолюбием и жаждой добиться от них признания своих заслуг. Он не отгораживается от внешнего мира, по-прежнему замышляет новые работы, новые издания, но теперь он почти равнодушен и к похвалам и к нападкам.

30 января 1912 года Караджале должно было исполниться шестьдесят лет. В Бухаресте собирались торжественно отметить эту дату. Караджале приезжал в Бухарест в начале января, следовательно, он не мог не знать о готовящемся юбилее. Но его это не интересует. Получив известие, что Влахуца поручено подготовить специальный номер журнала «Флакэра», посвященный Караджале, он немедленно телеграфирует своему Другу:

«Заклинаю нигде и ничего обо мне не писать. Не предпринимай никаких шагов. Жди письма».

А вот и это письмо:

«Знай же, что 30 января («в этот великий день») я буду спокойно сидеть дома в тепле — здесь свирепствуют лютые морозы. Я не приеду. Письмо, которое направил тебе Гэрляну, повергло меня в ужас. У меня нет никаких наклонностей для триумфа. Кроме того, ты знаешь, что «ископаемые» одинаково нечувствительны к плевкам и обожанию. Решительно заявляю — не приеду».

Для того чтобы понять этот последний публичный жест Караджале, следует сказать и о том, что ожидало его в Бухаресте, если бы он согласился участвовать в юбилее. Время сделало свое дело, и многие из тех, кто некогда высказывал нескрываемое презрение к «несерьезному комику», теперь воспылали к нему любовью и чрезмерным уважением. Эмиль Гэрляну, о котором шла речь в письме к Влахуца, был тогда председателем общества румынских писателей; он назвал юбилей Караджале «золотой годовщиной»; юбилейные торжества должны были отметить «бракосочетание» Караджале с Бессмертием». Еще хуже с точки зрения юбиляра было, пожалуй, то, что официальные лица и учреждения, министерство просвещения и даже королевский двор решили участвовать в торжествах. Программа была составлена в стиле, достойном Митики, выступавшего на сей раз в роли покровителя литературы и искусства. Она предусматривала не только пышную встречу на вокзале с участием школьников, но и факельное шествие и серенаду школьного хора под окнами дома, в котором остановится юбиляр. Концерты, спектакли и банкеты должны были завершиться литературным вечером, устроенным королевой в своем дворце.

Таким образом, тот самый Караджале, который всю жизнь высмеивал официальные церемонии, должен был теперь сам оказаться героем пышного, карикатурного ритуала. Писатель, которого официальные лица столько раз оскорбляли и третировали свысока, теперь должен был предстать перед публикой в роли литературного божка, которому курят фимиам на площади. Караджале прекрасно сознавал, что позднее официальное признание в такой чрезмерной форме — обратная сторона старой медали; это лишь новое выражение духовного убожества тех же людей. Теперь с высоты своих шестидесяти лет он видел все ясно. Годы прошли, давние иллюзии поблекли, старые чувства иссякли. Остались холодная трезвость и ясность ума.

Не желая никого обидеть, Караджале послал накануне юбилея Влахуца и председателю общества писателей Гэрляну телеграммы о том, что он заболел, у него приступ ишиаса, поэтому он совершенно лишен возможности покинуть Берлин. Но сохранился документ, показывающий, какого рода приступом мучился Караджале накануне юбилея. В ночь на 30 января он заперся в своем кабинете и сочинил басню в стихах, которую посвятил Влахуца и отправил ему в Бухарест на другой же день.

«Жил-был когда-то мальчик, которого все домашние считали отъявленным сорванцом… Братья и даже мать с ним не считались. Все остальные его преследовали, иногда и избивали. И это продолжалось так долго, пока несчастный не сбежал из дому… Но настал день, когда домашние вспомнили о непутевом сыне и пожалели его… В день его рождения они даже простили его и зазвали к себе в дом. Здесь они так напичкали его сладостями, что он заболел животом. Мораль сей басни такова: после очень горькой жизни нельзя быть жадным до сладенького».