Карачун - [10]

— О, спасибо, спасибо вам! — радостно воскликнул Колин. — А когда мне можно будет уйти?

— Как только ребята поднимут Гору Тяжких Костей и направят дымоход под лишайники болота. До той поры смысла нет.

— Что ж, я готов продолжать работу, — отозвался Колин и устремился к наковальне.

Через минуту-другую вошёл карлик по имени Слюнтяй, чью голову отец-Кузнец так основательно подправил молотком, и вежливо сообщил:

— Всё в порядке, сэр. Малыши собирают инструменты, а потом — сразу ужинать.

— Вы уверены, что подняли Гору хотя бы на ярд? — спросил Кузнец.

— Соня говорит, что даже на полдюйма повыше ярда. А Ворчун считает, что на три четверти дюйма. Но разве это так уж важно?

— Нет, думаю, не слишком. Но приятно быть точным… А дымоход готов?

— Да, часть его нам удалось сделать. Ещё когда поднимали Гору…

— Прекрасно. А как твоя голова?

— Звенит немножко.

— Пусть она прозвенит тебе строгое предупреждение на будущее, Слюнтяй.

— Да, сэр.

— Ну, маленький мастер, теперь можешь уходить, как только пожелаешь, — обратился Кузнец к Колину. — Стыдно сказать, но у нас нечем тебя накормить.

— Пустяки, я не слишком голоден. Только старуха с веретеном говорила, что мне надо ещё поработать трое суток без всяких видений…

— Конечно. Но ведь тебе и некогда было мечтать тут, у нас?..

И Кузнец-Великан, задав вопрос, свирепо взглянул на мальчика и угрожающе поднял молот, словно, если б что не так, не в шутку предполагал немедленно услужить Колину тем же способом, что и Слюнтяю.

— Нет-нет, что вы, какие мечты! Ни за что не получилось бы, — отвечал Колин. И с уважением добавил: — Вы хорошенько об этом позаботились, сэр.

Кузнец наконец-то улыбнулся.

— Ну, тогда вперёд! — сказал он. — Значит, всё в порядке.

— Но ведь я проработал только…

— Целых три дня, да ещё три ночи, — с улыбкой перебил Кузнец. — Так что беспокоиться не о чем. Не будь этого, мальчики уже позаботились бы о тебе… А теперь держи свою лопату. И бутылку не забудь, мастер.

Глава пятая Виноградник во мхах

Больше намёков Колину не требовалось, и он выскочил из кузницы, не задерживаясь ни на миг. Спохватившись было, он обернулся, чтобы подробнее расспросить про дорогу — но его глаза не увидели ничего, кроме большой кучи болотного торфа, собранного кем-то и, очевидно, оставленного здесь на просушку.

«А не оказался ли я ненароком прямо на болоте у Истощённого Камня?!» — с тайной надеждой подумал мальчик.

Солнце тихо клонилось к закату. Попробовать, что ли, дотемна поискать тут самую высокую точку? Придя к такому решению, Колин двинулся вверх по склону и через некоторое время достиг наконец приметного возвышения, откуда видны были все окрестности далеко вокруг. Мальчик огляделся: с северо-востока высился пик — не иначе как Гора Тяжких Костей! Посматривает на него вон как гордо, сверху вниз, того и гляди придавит своим бременем!.. А здесь, у самых ног его, лежит одно из яиц, снесённых хлопотливой Пряхой Дженни, яркое, как серебро. Да вот и крошечная тропка, протоптанная, процарапанная лапками курицы. Она лёгкими штрихами, словно намечая, очерчивает круг на земле — как раз такого размера, что велел нарисовать Кузнец.

Колин сразу принялся за дело. Для начала, усевшись в центр еле заметного круга, съел яйцо — подарок Дженни, а затем старательно прокопал по краю окружности узкую, но глубокую канавку, превратившую возвышение, на котором он находился, в маленький островок.

Три дня, проведённые здесь Колином, были счастливейшими днями его жизни. Он ясным умом осознавал и чистым сердцем искренне принимал всё, что делал и придумывал сам, и в то же время мальчик чувствовал: он всем существом своим сросся с окружающим миром. Колину стало ясно, что такое тростник и почему цветок его появляется, выпуская стрелку именно с этой стороны; и отчего она снаружи красновато-коричневого цвета крови, а её нежная пушистая серединка — белая; и зачем плотные кожистые листья зелены. Грезя, ребёнок говорил себе: «Да, если б я был тростником, именно так я и рос бы, и так бы цвёл…» И он понимал, каково это: выжить вереску, с его прохладными, глубоко уходящими в безжизненную болотную гниль корнями и с ломкой полупрозрачной кроной, усыпанной хрупкими пурпурными колокольчиками… Душа Колина ощущала себя сродни выглядевшим вполне разумными хлопковым зарослям — тем, которые старуха из хижины называла своим овечьим стадом. И почему-то казалось, что теперь ему из себя самого прядь за прядью надо вытягивать длинную белую хлопковую бороду — волокнистую основу, из которой слепая провидица, сидя у огня, плела бы, сучила свою нить… И он точно знал, для чего нужна была эта нить: из неё свивается мягкая белая ткань, из какой шьют потом ночные одеяния для всех добрых людей, что отойдут к смерти как ко сну. Потому что всякий славный человек, на котором надеты светлые погребальные одежды, сотканные старухой, никогда не умирает: грезя в прохладе и отдаваясь течению удивительных неторопливых мечтаний, он лежит там, на своём ложе — до тех пор, пока мир не прейдёт и не настанет время человеку восстать снова и принять участие в Творении…

Кожу Колина овевал свежий ветер, играющий с каждой былинкой травы, с каждым виноградным листом в его очарованном круге. Он чувствовал токи тепла, что поднимались от горячего подземного дымохода, созерцал игру туманных болотных испарений и предвосхищал заветное мгновение, когда лоза должна будет проклюнуться из земли, он вместе с нею собирал живые соки и направлял их ввысь, от корней к гроздьям… И всё это время ему мнилось, что он по-прежнему находится дома — как обычно, присматривает за коровой, готовит ужин отцу или читает, сидя у камина в ожидании его возвращения с пастбища.