Капут - [22]

Потом наступила зима. Северный ветер со свистом разметал снег. Поверхность озера была всегда ровной и чистой, как будто подготовленная для хоккея на льду. В пасмурные дни этой нескончаемой зимы, около полудня, когда немного слабого света излучало небо, солдаты полковника Мерикаллио спускались на озеро и усаживались на лошадиных головах. Можно было подумать, что это деревянные карусельные лошадки.

Вертитесь, вертитесь, прелестные деревянные лошадки! Сцена казалась написанной Босхом[126]. Ветер, дующий сквозь черные скелеты деревьев, создавал мягкую печальную музыку для детей; ледяной поднос, казалось, начинал вращаться; лошади этой пляски смерти тоже принимались вращаться в печальном ритме наивной детской музыки, встряхивая гривами. «Хоп-ла!», — кричали солдаты.

В воскресенье утром сиссит собрались в лоттале Райкколы и выпив по чашке чаю, направились к озеру. (Сиссит — это финские разведчики, волки лесной войны. В большинстве своем это молодые люди; среди них даже много учащихся, некоторые просто совсем еще мальчишки. Они принадлежат к отшельнической и молчаливой расе героев Силлампайя[127]. Они проводят всю свою жизнь в лесной чаще и живут, как дерево, как камень, или как дикое животное.) Они спускались на озеро и шли, чтобы усесться на лошадиные головы. Аккордеонист начинал лаулу[128], это была Вартиосса[129], сторожевая песня. Закутанные в накидках из бараньих шкур, с головами в высоких меховых шапках, сиссит пели хором свою печальную лаулу. Потом музыкант, сидя на замерзшей гриве, пробежав пальцами по кнопкам своего инструмента, давал знак, и сиссит запевали Реппурин лаулу, карельскую песню кукушки, священной птицы этой страны:

Sieli mie páimelauluin fáuluin

Min muamo miéroon a suori

Karjalan maill Kuldakäk Köset guk — kuup[130].

Подражание крику кукушки (кук-гууп) сильно и горестно резонировало в тишине лесов. Орудие стреляло на противоположном берегу Ладоги; уханье взрывов передавалось от дерева к дереву, как шорох крыльев, трепет листвы. В этом живом молчании, которое одинокие винтовочные выстрелы делали более глубоким, более сокровенным, высоко взмывал настойчивый, монотонный и чистый крик кукушки, крик, становившийся, мало-помалу, человеческим: гук-кууп.

Порой мы спускались к озеру, мы — тоже, Свёртстрём и я, чтобы посидеть на конских головах. Опираясь локтем на твердую ледяную гриву, Свёртстрём выбивал свою угасшую трубку о ладонь руки и пристально смотрел вперед на серебристую поверхность замерзшего озера. Он был из Виипури, Свёртстрем, из этого карельского города, расположенного на берегу Финского залива, который шведы называют Выборгом. Он женился на молоденькой русской из Ленинграда, француженке по происхождению, и в нем было что-то тонкое и деликатное, чего обычно не имеют люди севера, что-то французское, быть может, позаимствованное им от его жены, от его Бэби култа («кулга» по-фински значит: «золотая»). Он знает несколько французских слов, он говорит oul[131], говорит charmant[132], говорит auvre petit[133]. Он говорит также naturlement вместо naturellement[134]. Он говорит amour[135], он часто говорит amour. Он говорит также trěs beaucoup[136]. Он художник по плакату, Свёртстрём; он проводит много часов, рисуя красные и синие цветы своим красно-синим карандашом, или вырезая имя Бэби култа на белой коре березовых стволов, или пишет на снегу слово amour железным наконечником своей трости.

У Свёртстрема никогда не было ни крошки табака. Уже больше месяца он выколачивал о ладонь свою угасшую трубку, и я говорил ему: «Не отрицай, Свёртстрём, я убежден, что ты выкурил бы даже кусок человеческого мяса». Он бледнел и отвечал:… «Если эта война будет продолжаться..».. Тогда я говорил: «Если эта война будет продолжаться, мы все превратимся в диких зверей, ты тоже, не правда ли?»

— «Конечно, и я тоже», — отвечал он. Я любил его; я полюбил его в тот день, когда увидел, как он побледнел (мы были в Каннасе, перед окраинами Ленинграда) из-за того куска человеческого мяса, который сиссит нашли в вещевом мешке русского парашютиста, скрывавшегося в течение двух месяцев в норе, посредине густого леса, рядом с трупом его товарища. Вечером в корсу Свёртстрема вырвало; после этого он рыдал, повторяя: его расстреляли, но разве он был виноват? Мы все станем дикими зверями и кончим тем, что будем поедать друг друга. Он не был пьян. Он почти никогда не пил. Его вырвало не потому, что он выпил; причиной был этот кусок человеческого мяса. Начиная с этого дня, я полюбил его. Но время от времени, когда я видел его выколачивающим свою трубку о ладонь, я говорил ему: «Не правда ли, ты был бы способен наполнить свою трубку куском человеческого мяса?»

Однажды вечером, за ужином в испанском посольстве в Хельсинки, граф Огюстен де Фокса, посол Испании, принялся рассказывать историю этого куска человеческого мяса, найденного сиссит в вещевом мешке этого русского парашютиста. Ужин был отличный: старые испанские вина придавали лососю из Улу и копченому оленьему языку горячий и нежный солнечный привкус. Все стали протестовать, заявляя, что этот русский парашютист не был человеком, но жестоким животным, но никого не вырвало: ни графиню Маннергейм, ни Деметру Слёрн, ни князя Кантемира, ни полковника Слёрна, адъютанта президента республики, ни барона Бенгта фон Тёрна, ни даже Титуса Михайлеско, — никого не вырвало.