Капут - [166]
Все бежали от войны, от голода, от заразы, руин, террора и смерти. Все бежали от войны, от немцев, бомбардировок, нищеты, страха; все бежали в Неаполь, навстречу войне, немцам, бомбардировкам, нищете, страху, к убежищам, полным нечистот, экскрементов, людей изголодавшихся, изнуренных, отупевших. Все бежали от безнадежности, несчастной и удивительной безнадежности проигранной войны, все бежали навстречу надежде окончания голода, окончания страха, окончания войны, навстречу несчастной и удивительной надежде проигранной войны. Все бежали от Италии — двигались навстречу к Италии.
Стояла ужасная жара. Я еще не смог помыться, и находился в том же состоянии, как и в своей камере N 9462 четвертого коридора Реджина Коэли; я еще нес на себе жирный и сладковатый запах клопов, длинной бороды, обросших спутанных волос и сломанных ногтей. В купе нас было двадцать, тридцать, сорок, — кто знает сколько? Прижатые друг к другу, сгрудившиеся друг с другом — с губами, вспухшими от жажды, с полиловевшими лицами — мы все стояли на цыпочках, вытянув шеи и раскрыв рты, чтобы иметь возможность дышать; мы имели вид повешенных, которых толчки поезда заставляли раскачиваться ужасающим образом. Время от времени с неба доносился звук «ток, ток, ток», поезд тотчас останавливался, все выскакивали из вагонов на землю и спешили присесть в кюветах, идущих вдоль железнодорожного полотна, и смотрели оттуда в небо до тех пор, пока звуки «ток, ток, ток» не прекращались. На всех станциях наш поезд проходил мимо длинных немецких составов, стоявших или двигавшихся, переполненных солдатами и вооружением. Немцы смотрели, как мы проезжаем мимо своими серыми жестокими глазами. Какая усталость была в этих глазах, какое презрение и какая ненависть! — «Куда они направляются?» — говорили мои спутники. Один человек, стоявший рядом, спросил, не с фронта ли я еду. — «Какой там фронт?! — не выдержал другой солдат. — Нет больше фронта. Нет войны. Нет неминуемой победы. Нет больше Viva il Duce![757] Ничего больше нет. Какой фронт?» Я ответил: «Я возвращаюсь из Реджина Коэли». Солдат с подозрением посмотрел на меня: «Это что такое, Реджина Коэли? Монастырь?» — спросил он. — «Это тюрьма», — ответил я.
— «Какая еще тюрьма? — сказал солдат. — Теперь нет больше тюрем. Нет больше фликов, нет тюремных надзирателей, нет тюрем. Ничего больше нет. Теперь в Италии нет тюрем. Кончено с тюрьмами, кончено с Италией! Ничего больше нет!»
Все начали смеяться, глядя на солдата. Это были улыбки канальи, скверные, страдальческие, этот смех был смехом безнадежности. Ему смеялись прямо в лицо, и я — я тоже смеялся. Нет больше тюрем в Италии, — повторяли в купе, ха, ха, ха! В купе, в коридоре, в других купе все смеялись, весь поезд смеялся, даже механик, даже машинист, весь поезд — от головы до хвоста, с судорогами и подскакиванием на рельсах. И так с этим гнусным смехом поезд дал свисток, замедлил ход и остановился возле огромной груды обломков штукатурки и окровавленных лохмотьев. Это был Неаполь.
Сквозь черное и блестящее мушиное облако солнце било отвесно на крыши и асфальт улиц, горячее дыхание шло от развалин, нагроможденных вокруг разбитых зданий, тучи сухой пыли, похожей на песчаные облака, поднимались из-под ног редких прохожих. Город при первом взгляде казался пустынным, но постепенно ухо начинало различать доносившееся с улиц и дворов жужжание, звуки приглушенных голосов, глухой и отдаленный шум. И тогда, бросив кругом испытующий взгляд, проникающий в донную жизнь полуподвалов, взгляд, обшаривающий узкие и высокие расселины, разделяющие дома между собой и называемые улицами старого Неаполя, можно было увидеть скопления людей то остановившихся, то двигающихся или жестикулирующих, группы сидящих на корточках вокруг небольших огней, зажженных между двумя камнями, и смотрящих как кипит вода в старом бидончике из-под керосина, в кастрюле, в глубокой сковороде или в кофейнике; мужчин, женщин и детей, спящих вперемежку, иногда друг на друге, на матрасах, волосяных тюфяках, всевозможных убогих постелях, выставленных за двери во дворы среди развалин, в тени шатких стен, или у входов в эти пещеры, проделанные в туфе, отсыревшем от селитры, которые повсюду под Неаполем углубляются в земные недра. В интерьерах «басси» виднелись люди стоящие, сидящие или вытянувшиеся на высоких барочных железных или медных кроватях, украшенных изображениями святых или Мадонн. Многие сидели тоже на корточках, молча на пороге у своих дверей, с этим печальным видом, свойственным неаполитанцам, которые не знают больше что им делать и чего-то ждут. В первые минуты город показался мне не только опустошенным, но и безмолвным. Я видел, как люди бежали, жестикулируя, как шевелились их губы, но я не слышал ни звука, ни шума, ни голосов. Лишь постепенно в пыльном воздухе поднимались смутные крики — по крайней мере так мне казалось — и принимали для моего уха форму и вещественность и, наконец, с полной силой зазвучали вокруг меня с шумом, подобным шуму реки в половодье.
Я спускался к порту по широкой, прямой и длинной улице, оглушенный и ошеломленный этим адским шумом, окутанный облаками ослепляющей пыли, которую поднимал над развалинами обрушенных домов морской бриз. Солнце било своим большим золотым молотом на террасы и фасады домов и поднимало черные стаи жужжащих мух. Подняв глаза, я видел зияющие окна, открытые балконы, и на балконах женщин с распущенными волосами, которые причесывались, вглядываясь в синее небо, точно в зеркало. Певучие голоса слетали с вышины, из невидимых помещений, тотчас подхватываемые тысячами ртов, передававших их из губ в губы, из окна в окно и с улицы в улицу с звонким гулом, как делают жонглеры со своими разноцветными мячами. Стаи детей бегали босиком туда и сюда, одетые в лохмотья истрепанных рубашонок, а самые маленькие — совсем голыми. Они бегали, крича, истекая потом и очень возбужденные, но с мечтательной осторожностью лунатиков. И это было не для смеха, не в силу какой-то оживленной игры, — нет. Когда я в них внимательно всматривался, то замечал, что они целиком поглощены своей мелкой торговлей: один тащил головку лашука, другой — стакан, наполненный неизвестной микстурой, третий — полено дров; многие, как муравьи, волокущие зернышко пшеницы, надрывались, таща полуобгорелую балку, изломанную старую мебель, бочку, какой-нибудь предмет домашней обстановки, извлеченный из груды кирпичей и обломков. Трупный запах поднимался над грудами щебня и штукатурки. Стаи мух, огромных и ленивых, с золотистыми крылышками, жужжали среди руин. Наконец, я увидел море.
Том 5 (кн. 1) продолжает знакомить читателя с прозаическими переводами Сергея Николаевича Толстого (1908–1977), прозаика, поэта, драматурга, литературоведа, философа, из которых самым объемным и с художественной точки зрения самым значительным является «Капут» Курцио Малапарте о Второй Мировой войне (целиком публикуется впервые), произведение единственное в своем роде, осмысленное автором в ключе общехристианских ценностей. Это воспоминания писателя, который в качестве итальянского военного корреспондента объехал всю Европу: он оказывался и на Восточном, и на Финском фронтах, его принимали в королевских домах Швеции и Италии, он беседовал с генералитетом рейха в оккупированной Польше, видел еврейские гетто, погромы в Молдавии; он рассказывает о чудотворной иконе Черной Девы в Ченстохове, о доме с привидением в Финляндии и о многих неизвестных читателю исторических фактах.
Летом 1941 года итальянский писатель и журналист Курцио Малапарти в качестве военного корреспондента освещал события, происходящие на Восточном фронте. Он рассказывал о том, как проводилась подготовка солдат к боям, описывал самые жестокие сражения, представлял бытовую сторону жизни солдата и страдания мирного жителя, в дом которого ворвалась война. Свидетельства автора были настолько честны и непредвзяты, что его обвиняли в симпатиях к коммунистической России. А Малапарти, по его собственному признанию, своими репортажами стремился лишь представить объективную панораму фронтовой жизни, показывая весь ужас и абсурдность войны, что, впрочем, не мешало ему давать личную оценку событиям, происходящим на его глазах.
Курцио Малапарте (Malaparte – антоним Bonaparte, букв. «злая доля») – псевдоним итальянского писателя и журналиста Курта Эриха Зукерта (1989–1957), неудобного классика итальянской литературы прошлого века.«Шкура» продолжает описание ужасов Второй мировой войны, начатое в романе «Капут» (1944). Если в первой части этой своеобразной дилогии речь шла о Восточном фронте, здесь действие происходит в самом конце войны в Неаполе, а место наступающих частей Вермахта заняли американские десантники. Впервые роман был издан в Париже в 1949 году на французском языке, после итальянского издания (1950) автора обвинили в антипатриотизме и безнравственности, а «Шкура» была внесена Ватиканом в индекс запрещенных книг.
Только немного произведений мировой литературы после Второй мировой войны вызвали такую сенсацию как «Шкура» и «Капут» Курцио Малапарте. Из-за его политических и литературных авантюр Малапарте в период между мировыми войнами подвергался очень жесткой критике со стороны фашистских правителей. Ему даже неоднократно доводилось оказываться в тюрьме. И во время Второй мировой войны, в которой он частично участвовал как фронтовой корреспондент миланской газеты «Corriere della Sera» («Вечерний курьер»), его тоже подвергали наказаниям. Курцио Малапарте (1898-1957) относится к тем писателям современной итальянской литературы, которые вызывали множество споров.
Знаменитая книга итальянского писателя и журналиста Курцио Малапарте "Техника государственного переворота" долгие годы была под запретом в нашей стране. В этой книге автор анализирует бурные революционные события, столь частые в первой четверти ХХ века. Он дает собственную классификацию разным типам государственных переворотов, намеренно отвлекаясь от их идеологической окраски и от целей, заявленных их руководителями.Теоретические построения Малапарте могут показаться спорными, однако болезненная реакция на книгу некоторых упомянутых в ней лиц (в частности Муссолини, Троцкого и Гитлера) свидетельствуют о наблюдательности автора и о его стремлении к правдивому освещению событий.
Книга посвящена событиям, происходившим в России и вокруг нее в период — накануне и во время Первой мировой войны. Особое внимание уделено героической обороне крепости Осовец, а также действиям военных врачей, сестер милосердия и другого медицинского персонала. В работе используются свидетельства непосредственных участников военных действий о событиях Первой мировой войны и обороне Осовецкой крепости, анализируются материалы, опубликованные в печатных источниках того времени. Для научных работников, аспирантов, студентов и всех интересующихся историей России новейшего времени.
Аннотация издательства: «Гитлеровские войска, не считаясь с потерями, стремились овладеть так называемым ораниенбаумским пятачком — небольшим участком побережья Финского залива. Советские солдаты и военные моряки крепко удерживали этот важный плацдарм. Он надежно прикрывался мощным артиллерийским огнем с фортов Красная Горка и Серая Лошадь. Автор книги — командир батареи двенадцатидюймовых орудий — пишет главным образом об артиллеристах, о том, как они обеспечивали оборону ораниенбаумского пятачка, подавляли вражескую артиллерию, обстреливавшую Ленинград, а затем содействовали наступлению наших войск с плацдарма, разгрому врага у стен города-героя.
Эта книга о доблестных моряках торпедных катеров специального класса надводных кораблей Советского Военно-Морского Флота, — о том, как защищали они свою Советскую Отчизну в годы Великой Отечественной войны. Беспредельно преданные Родине, Коммунистической партии, народу, верные воинскому долгу, моряки торпедных катеров выполняли самые разнообразные задания, наносили гитлеровцам большой урон, умножали замечательные боевые традиции нашего славного Военно-Морского Флота. Молодые моряки свято хранят эти традиции, следуют им в ходе напряженной боевой учебы.
В этой книге, подготовленной историками, ветеранами войны, журналистами, читатель найдет документальные рассказы о Днепропетровщине накануне и в годы Великой Отечественной войны, о героизме тысяч советских воинов, преодолевших «Восточный вал», форсировавших Днепр и освободивших от фашистов Приднепровский край, о его развитии в послевоенные годы. Рассчитано на массового читателя.
Белый генерал Василий Георгиевич Болдырев – фигура загадочная. Сперва называл советскую власть «красным кошмаром, который давит и душит Родину». Осенью 1918 года стал членом Директории и был назначен главнокомандующим. Во время военного переворота, когда Директорию арестовали, а Совет министров избрал верховным правителем России Колчака, Болдырев был в Уфе. Будь он в Омске, история могла пойти по другому пути, потому что часть офицеров поддерживала генерала, и у него были все шансы стать правителем.В 1922 году во Владивосток вошли красные.