Капут - [138]

— Бум! — зарычал генерал Менш. Потом он поднял руку и сказал:

— Нет. Христ не подходит.

В этот момент к генералу Дитлю подошел офицер и заговорил с ним, понизив голос. Дитль обернулся к нам и громко сказал:

— Господа, Гиммлер возвратился из Петсамо и ждет нас в Главном штабе. Идемте, отдадим Гиммлеру наши приветствия, приветствия верных немецких солдат!

Наш быстро мчавшийся автомобиль пересек пустынные улицы Рованиеми, погруженные в белое небо, на уровне наших глаз перерезанное розовым шрамом горизонта. Было, наверно, часов десять вечера, а может быть часов шесть утра. Бледное солнце отражалось в кровлях, дома имели цвет матового стекла, река печально блестела между деревьями.

Мы скоро доехали до поселка, образованного военными бараками, построенными на опушке леса из серебристых берез, поблизости от города. Здесь находился Главный штаб Северного фронта. Офицер подошел к Дитлю, что-то сообщил ему, и Дитль, обернувшись к нам и смеясь, сказал: «Гиммлер сейчас в „сауне“ Главного штаба. Идемте, мы увидим его голым!» Раскат смеха встретил его слова. Дитль почти бегом устремился к рубленому из сосновых бревен бараку, стоявшему в лесу поодаль. Он толкнул дверь и мы вошли.

Внутреннее помещение сауны — финской парильни — занимали большой очаг и котел, из которого кипящая вода изливалась на раскаленные камни, нагроможденные над огнем, на котором горели ароматные березовые поленья, — вода, поднимавшаяся вверх облаком пара. На скамьях, расположенных одна под другой в виде этажерки, вдоль стены сауны сидело и лежало человек десять обнаженных людей; людей белых, вялых, дряблых и безоружных, таких необычно голых, что они казались даже лишенными кожи. Вернее, они имели кожу, подобную коже ракообразных: бледную и розоватую, и эта кожа испускала кисловатый запах, свойственный ракообразным. У каждого из них была грудь широкая и жирная, с молочными железами вздутыми и отвисшими. Лица, суровые и жесткие немецкие лица, находились в странном противоречии с членами — голыми, белыми и обвисшими, они создавали впечатление масок. Эти голые люди сидели или лежали на скамьях, как трупы, выбившиеся из сил. Время от времени они медленно и с трудом поднимали руки, чтобы утереть пот, струившийся вдоль их конечностей, беловатых и испещренных желтыми родимыми пятнами, похожих на цветную чесотку. Они сидели и лежали на скамьях как трупы, выбившиеся из сил.

Голые немцы необыкновенно безоружны. Без мистики они больше не внушают страха. Тайна их силы не в коже, не в костях, не в их крови, но в их мундирах. Их подлинная кожа — это мундир. Если бы народам Европы была известна дряблая, беззащитная и мертвенная нагота, скрывающаяся под «фельдграу»[611] немецких мундиров, немецкая армия не испугала бы даже самого слабого и безоружного народа. Ребенок посмел бы напасть на целый немецкий батальон. Достаточно было бы увидеть их голыми, чтобы понять тайный смысл их национальной жизни, историю их нации. Они были сейчас голыми перед нами, как трупы, робкие и преувеличенно стыдливые. Генерал Дитль поднял руку и громко воскликнул: «Хайль Гитлер!» — «Хайль Гитлер!» — ответили эти голые люди, старательно поднимая свои руки, вооруженные березовыми вениками. Это был наиболее характерный момент «сауны», ее наиболее священный обряд. Но даже жест этих рук, вооруженных вениками, оставался слабым и вялым.

Среди этих голых офицеров на нижней скамье сидел человек, которого, мне показалось, я узнал. Пот стекал по его лицу, по его выступающим скулам, лицу, на котором близорукие глаза, лишенные своих очков, блестели блеском белесым и вялым, похожие на рыбьи глаза. Он высоко держал голову, с видом горделивым и дерзким, время от времени откидывая ее назад; при этих резких движениях глазные орбиты, ноздри, уши источали ручьи пота, так, как если бы вся его голова была наполнена водой. Он держал руки на коленях в позе наказанного школьника. Между двумя предплечьями выступал, хотя и вялый, но вздутый живот, розовый, со странно рельефным пупком, который возвышался над этим нежным тоном, как бутон розы: пупок ребенка на животе старика.

Я никогда не видел брюха настолько голого, настолько розового, настолько нежного, что хотелось пощупать его вилкой. Крупные капли пота скользили вниз по груди и струились по коже этого нежного живота, чтобы соединиться внизу, на лобке, как роса, упавшая на куст. Ниже лобка висели два захирелых яичка, вялых и упрятанных в саше[612] из увядшей кожи, измятой, как бумажный мешочек. Казалось, он гордится этими своими двумя яичками, как Геркулес своей мужественностью. Этот человек, казалось, таял, превращаясь в воду на наших глазах, — так он потел; я боялся, что через несколько мгновений от него не останется ничего, кроме пустой и вялой кишечной пленки, потому что даже кости его, казалось, размягчались и распадались. У него был вид шербета[613], посаженного в печь. За время более короткое, чем нужно, чтобы сказать «аминь», от него могло не остаться ничего, кроме лужицы пота на полу.

Когда Дитль поднял руку и сказал: «Хайль Гитлер!», этот человек поднялся, и я его узнал. Это был персонаж из лифта. Это был Гиммлер. Он стоял перед нами (ноги плоские, с пальцами большими и странно приподнятыми), его короткие руки висели вдоль тела. Пот стекал с кончиков его пальцев словно ручеек. С его лобка тоже стекал поток настолько основательный, что Гиммлер походил на скульптуру «