Капля крови - [6]

В последней схватке группа десантников, и без того немногочисленная, понесла потери и не могла защитить свой танк. На южной окраине городка горело несколько домов, и танк стал для фаустников хорошей мишенью.

Пестряков знал, кто поджег танк — очкастый верзила, на котором почему-то не было каски, как сейчас вот у него, у Пестрякова, а была пилотка, напяленная на самые уши. Таких дюжих, не очень широких в кости, жилистых парней у них в деревне Непряхино называют жердяями.

Фаустник поджег танк, бросил дьявольскую трубу и побежал обратно на выручку к своим пушкарям, еще не зная, что те перебиты.

Он пытался скрыться в парадном какого-то особняка, но парадное, на его беду, было заперто.

Пестряков оставил тогда лейтенанта и раненого, расчетливо бросил гранату не вдогонку фаустнику, а через его голову, чтобы тот сам бежал на разрыв. Но фаустник схватил упавшую под ноги гранату, мгновенно отшвырнул ее за высокий каменный забор и тут же скрылся в проломе стены.

«Вот дотошный жердяй! — озлился Пестряков, но к его лютой злобе невольно примешалось и уважение к умелому противнику. — Перехитрил меня, черт очкастый! Чумовой, однако. Вот бы с ним еще разок встретиться, долг ему вернуть. Долг платежом красен…»

— Пи-и-ить, — донесся слабый голос Черемных, и этот голос заставил встрепенуться Пестрякова, прервал невеселые размышления лейтенанта.

Тимоша увидел, что раненый облизывает запекшиеся губы, торопливо приставил свой автомат к стене, вытащил подушку из оконного проема, прислушался и проворно выкарабкался из подвала.

Он осмотрелся во дворе, осторожно, кляня скрипучую калитку, — ржавая душа! — вышел на улицу, подался до перекрестка, поглядел в ту сторону, где мигал и блестел огнями фронт. Где же найти воду?

Невдалеке послышались слова чужой команды, скрип колес, и Тимоше пришлось с перекрестка ретироваться. Однако он успел отцепить с пояса убитого солдата две гранаты, нашел в его подсумке детонаторы. Он спрятал эти гранаты с длинными деревянными ручками у себя во дворе, засунул их в водосточную трубу.

А бочка с водой нашлась на соседнем дворе.

— Где пропадал так долго? — строго спросил Пестряков.

— Сперва заправлялся на бензиновой колонке, — уклончиво ответил Тимоша. — Потом надо было радиатор залить. — Он потряс полной флягой. — Свежая. Дожди только прошли, — пояснил он, когда Черемных припал к фляге пересохшими губами.

Напоив весь гарнизон, Тимоша уселся на полу, рядом с лейтенантом, но долго молчать он, видимо, не умел.

— Сижу и думаю! — оживленно, почти весело заговорил Тимоша. — Кому больше повезло? Тем, кто был убит в начале войны? Или кому очередь в конце подошла?

— Без толку в очередь пристроился! — прикрикнул Пестряков и укоризненно показал глазами на кушетку. — Думаешь, на фронте тоже — кто последний, я за вами?..

— Нет, а все-таки? — Тимоша сморщил безбровый лоб. — Интересуюсь ответом.

— Лучше было сразу, — промолвил Черемных, с трудом, но достаточно твердо. — Столько горя принять!.. И не дожить до победы? Нет, уж лучше…

— Я противоречу! — Пестряков решительно повертел головой на худой, длинной и, казалось, совсем черной шее. — Мы хоть видим, что победа дозревает. А те бывшие воины, которые под Ржевом или под Ельней в боях скончались, — они же в самых горьких думах отходили, Гитлер тогда под Москвой, под Ленинградом, на берегу Волги стоял. И никто не знал, когда его в обратный маршрут погонят. А знаете, еще почему мы счастливцы против тех, первоначальных потерь?

— Почему же?

Пестряков неторопливо расправил усы:

— Мы вот сейчас в немецком подвале сидим. Этот вопрос обсуждаем. А солдат, который пострадал под Ельней, давно свое отспорил. В земле-матушке спорить не о чем, там — все правы…

— «А коль придется в землю лечь, так это ж — только раз!» — продекламировал лейтенант.

— Три дня прожить бы после войны! — размечтался Тимоша.

— Вернуться в Ленинград, — охотно поддержал лейтенант. — Прогуляться вечером по Невскому. Увидеть окна своей квартиры, да не закрытые черными шторами, а ярко-ярко освещенные. Наши окна выходят на улицу Маяковского, бывшая Надеждинская. Четвертый этаж. У нас в столовой люстра особенно яркая. И чтобы сытный ужин. И стихи вдоволь почитать на сон грядущий. И чтобы выспаться на славу…

— А через три дня и откланяться можно было бы! — отчаянно согласился Тимоша.

— Ох, трудно будет тебе, Тимоша, такое условие выдержать! Три дня?.. — задумался Пестряков. — Потом и вовсе эвакуироваться с белого света не захочется. Ну никак не захочется…

— Пожалуй, вы правы, — согласился лейтенант.

— А угадайте, кому обиднее всего будет? — спросил Тимоша; он выдержал длинную паузу и пояснил: — Кого самым последним на войне убьют.

«Вот бы стихотворение написать. О последней жертве войны», — успел подумать лейтенант.

— Конечно, обидно, — согласился Пестряков. — Только не самому, а его близким…

— Как так?

— Да ведь тот, кого напоследок подстрелят, ведь он не будет знать, что он и есть самый последний!

— Только подумать! Человечество ведет войны уже тысячи лет… — сказал лейтенант задумчиво, как бы про себя.

— И никак люди не приспособятся к войне! — удивился Тимоша. — Чтобы не убивало…