Капля крови - [5]

— Зато диск пустой, — развел Тимоша крупными, не по росту, руками. — Расстрелял. Чуть не до пуговицы. Караулил вашу эвакуацию…

— Знаю, что не расписывался пулями на заборе… Ну а пистолет трофейный?

— И вовсе холостой. — Тимоша пренебрежительно швырнул парабеллум в угол подвала.

— Прав Пестряков, — промолвил Черемных. — Стоящий солдат на рожон не лезет…

Тимоша внимательно посмотрел на Черемных, послушно отошел от оконца и уселся на пол. Он дунул в пустые ножны от кинжала:

— Мое холодное оружие…

— Тем более озорство — чуть не с голыми руками через фронт отправляться, — добавил Пестряков мягче, тоном убеждения. — И местность в лицо не знаешь. Как вы думаете, товарищ лейтенант? Нужно подсчитать боеприпасы, — тактично распорядился Пестряков.

Лейтенант торопливо кивнул в знак согласия.

У Черемных и лейтенанта оказалось по семнадцати патронов — по девяти в пистолетах и по восьми в запасных обоймах.

У Тимоши в диске осталось всего-навсего три патрона и, после того как он подорвал кухонную плиту, четыре гранаты.

Пестряков насчитал у себя в диске автомата двадцать три патрона, гранат у него не осталось, из холодного оружия был кинжал.

— Все боевое питание разделим потом по справедливости, — решил Пестряков. — Арсенал-то у гарнизона нищий. Так что беречь каждый припас!.. А карту я покуда, товарищ лейтенант, у себя оставлю. — Он властно разгладил сгиб карты черной костлявой рукой.

— Я за карту отвечаю. Обязан вернуть, как только…

— Вот именно — как только! В этом «только» вся суть и прячется. Карта имеет цену, когда ее живые руки держат…

Лейтенант отдал Пестрякову свой слегка обугленный планшет. Затем он решительно расстегнул на груди кожаную куртку, извлек кумачовый сверток и положил на стол.

— Наше знамя, — произнес лейтенант, волнуясь. — Танковой бригады…

От полотнища пахло дымом, горелой материей.

Пестряков встал с табуретки.

Черемных облокотился, как бы порываясь встать с кушетки.

Тимоша при виде знамени тоже поднялся с пола, подтянулся.

«Вот почему лейтенант наш ходил такой высокогрудый! — Пестряков посмотрел на него с симпатией. — И что мне, старому хрычу, не понравилось в нем? Румянец еще не слинял? Румянец воевать не мешает. Курить не научился? Здоровее будет. Замполит Таранец тоже из некурящего сословия… У знамени вот осколками материя посечена, краешек обугленный, — наверное, выручил от огня в самую горячую минуту…»

Сообща решили упрятать кумачовый сверток в мороженицу, стоящую в углу подвала. Если хоть один из них, из четырех, останется жив — вместе с ним выживет и знамя…

Лейтенант сидел на полу подвала, держа руку на груди, там, где еще недавно прятал знамя. Он прислонился кожаной курткой к стене, спиной ощущая стылый камень, и мучительно обдумывал все происшедшее.

Решение спрятать знамя в подвале, безусловно, правильное и сомнений не вызывает. Чего тут долго раздумывать? Вчетверо увеличились шансы на спасение знамени, арифметика простая.

Но лейтенанта смущала легкость, с которой он добровольно подчинился усатому десантнику, этому Пестрякову.

Ведь что значит в подобной обстановке отдать свою карту? Это равносильно тому, чтобы отказаться от командования. У кого карта — тот и командир.

«Конечно, у рации я — главный. В училище даже окрестили снайпером эфира. И сейчас знаю шифр на память. Взялся бы передать в штаб любую секретную радиограмму. Еще не разучился стрелять по движущимся целям.

Только где она теперь, моя рация? Кому нужен шифр? Где мой пулемет, где они, движущиеся цели?.. Ну а под открытым небом… И раненого я нес нескладно. И ошибся насчет углового дома. И про карту десантник вспомнил раньше. И взялся за перевязку. И штрафника этого не пустил на верную гибель… Значит, все дело в том, что десантник — рядовой? Но ведь я — танковых войск лейтенант! А если бы в этом подвале оказался летчик, интендант или, допустим, военфельдшер? Брать на себя командование из ложного самолюбия? Все равно как если бы врач-психиатр взялся лечить чью-то блуждающую почку — не то ее нужно вырезать, не то пришить. Ну а если бы люди из-за моей амбиции пострадали? Ведь три жизни, не считая собственной!..»

4

Пестряков был бесконечно далек от подобных переживаний.

Он сидел за столиком, уронив голову в мятой пилотке на задымленные до черноты руки, лежащие на карте. Голова шла кругом, и тошнотный ком стоял в горле. Такое самочувствие было у него только однажды в жизни, когда он, еще парнишкой, попал на ярмарку и после карусели долго катался на качелях, а потом залез на «чертово колесо». Но тогда весь слух при нем оставался, не то что сейчас! Его так и тянуло улечься на пол, но он упрямо противился контузии.

А в памяти жили все подробности последнего боя.

Если десантники и забирались сегодня на броню, то ненадолго. Десант спешивался, чтобы разведать, высмотреть дорогу. Чем труднее бой, тем непоседливее пассажиры танка.

Нет ли фаустников, опасных охотников за танками? Не протянуты ли через мостовую шнуры с подвижными фугасами? Немецкие минеры ловко подтягивают фугасы под гусеницы. Не швыряют ли бутылки со взрывчатой смесью? Эта белая взрывчатка, очень похожая с виду на сметану, вошла в моду совсем недавно. Не спрятана ли где-нибудь в засаде противотанковая пушка? Немцы втаскивают пушки прямой наводки в парадные подъезды угловых домов, а сквозь разбитые витрины — в магазины.