Капкан супружеской свободы - [56]

— Он так и сказал: у меня есть шанс спасти вас, — продолжала Анна, по-прежнему глядя в пустоту невидящими, слезящимися глазами. — Как будто бы от него еще что-то зависело, и он, мужчина и офицер, по-прежнему мог отвечать за все происходящее вокруг, за судьбу нашей семьи, за жизнь жены и дочери… Он не хотел понимать, что человек не способен бороться с лавиной, стихией, что даже великан был бы бессилен перед случившимся, и потому ничто уже не могло спасти нас. Я говорила ему какие-то слова о Боге, о церкви, нашем браке и о том, что жена должна следовать за мужем, а значит, мы должны разделить его участь. Но он был непоколебим…

Еще бы, горько подумала я, слушая Анечкин рассказ. Петр Волошин, видимо, хорошо знал, что революция — это голодный зверь, жаждущий напиться чьей-то крови, все равно чьей, но обязательно горячей и свежей. И если кинуть зверю его жертву, напоить досыта, то есть еще шанс спасти остальных невинных. Потому он и совершил невозможное: нашел такие слова, которые заставили жену повиноваться ему и поклясться, что она все сделает так, как он просит. А потом он встряхнул за плечи маленькую, испуганную девочку и сказал ей прямо в плачущие глаза: «Ты не знаешь меня. Я чужой. Я плохой, злой, понимаешь?… А твой отец был хорошим человеком, Олечка. Я — это не он».

Она была еще слишком мала, чтобы спорить и сопротивляться, да и Волошин своего добился быстро: напугал малышку еще сильнее… И потому, когда дверь наконец распахнулась, ворвавшиеся люди увидели в разных углах отчужденных и молчаливых белого офицера и молодую, испуганную женщину, обнимающую плачущую дочку.

— Нас выволокли на улицу, на снег, — говорила Анна, будто рассказывала обо всем этом не мне, а исповедовалась перед Богом. — А потом все было как во сне. Кто-то кричал: «Бей буржуев!», кто-то вопил: «К стенке офицера и его суку! И их отродье — туда же!», кто-то просто смеялся пьяным, звериным смехом, стреляя в воздух… Ужасный солдат в потрепанной шинели, размахивающий наганом, грязный, цедящий слова сквозь зубы и главный тут, — он был теперь новым хозяином жизни, и моим хозяином тоже. Я никогда не забуду его лица…

— Олечка тоже видела все это? — спросила я Анну тихо, едва осмеливаясь заговорить. Но и пауза, повисшая в вагоне, была столь томительной и страшной, что я просто должна была, обязана вырвать подругу из плена воспоминаний.

Она вздрогнула, повернулась лицом к дочери, которая, умытая и накормленная, давно уже сладко посапывала рядом с моей Асей, и медленно, словно припоминая, сказала:

— Надеюсь, что нет. Не видела. Я спрятала ее голову под свой платок, который успела накинуть в прихожей перед тем, как нас вытащили из дома. И зажала ей ушки ладонями. Она дрожала мелко-мелко, как зверек в капкане. Но не видела, не видела, не видела…

Петр Волошин сносил побои молча, не глядя на своих мучителей. И только когда ему задали прямой вопрос, поднял наконец голову, выплевывая кровь из разбитого рта.

— Ты кто такой? Как твоя фамилия?

Он назвался.

— Где служил, в каком полку?

Ответил и на это.

— А это что за баба с тобой? Жена?

Вот он, самый важный момент. И Волошин кивнул в сторону застывшей Анны:

— Понятия не имею. Первый раз вижу.

— Врешь, — снисходительно процедил солдат. — Спасти свою сучку пытаешься? Говори правду, не то хуже будет!

И тут Петр сказал то, что, наверное, всю жизнь будет потом сниться его жене в кошмарных снах. Презрительно и оценивающе оглядев ее, он усмехнулся и проговорил тоном, какого Анна никогда прежде не слышала от него:

— А что, гладкая бабенка… Но я б на такой никогда не женился. Не в моем вкусе… Какая-то хозяйская родственница, черт ее знает. Попросился переночевать, а гляди, как вышло…

— Не врешь? — недоверчиво переспросил Волошина другой солдат, помоложе, но державшийся независимо, он не бил офицера и до сих пор не задал ни одного вопроса, а просто с интересом наблюдал за происходящим со стороны. И, поймав слабый кивок допрашиваемого, с непонятным удовлетворением протянул: — Ну, гляди, ваше благородие, сам напросился. Сейчас проверим, но уж, брат, после не жалуйся!

Он подошел к оледеневшей Анне, рывком выхватил из ее рук сжавшуюся от страха девочку и, наклонившись к ребенку, выкрикнул в лицо:

— Ты знаешь, кто это? Это твой отец? Говори!

Олечка молчала, затравленно моргая глазками, не в силах понять, о чем ее спрашивают. Мельком взглянув на мать, этот садист отошел с девочкой в сторону и грубо затряс ее маленькие плечики, повторяя: «Это твой папа? Это твой папа? Отвечай!»

— Мне кажется, она не смогла бы ответить, если бы и хотела. — Анна мягко положила руку на голову спящей дочери. — Она была так напугана, что не могла вымолвить ни слова. А я — вот странно! — в тот момент смотрела не на Олечку, а на человека, который был для нас самым родным и отрекался от нас в последние минуты нашей жизни. Я не знаю, как простить его за это, Наташа. — Ее голос понизился до бессильного шепота. — Лучше бы он признался… Лучше бы все кончилось для нас еще там, быстро и сразу. Но Волошин всегда был упрямым и никогда не слушал меня…

Странная, нездешняя, совсем не из нынешней жизни улыбка тронула губы моей подруги, и она досказала все дальнейшее в нескольких словах. С Олечкой что-то произошло, и, едва ее губы обрели способность шевелиться, она тихо сказала, как учил ее Волошин в темном, холодном подвале: «Я не знаю этого дядю. Он плохой, чужой… Мой папа был хороший…» Она снова заплакала. Был! Господи ты Боже мой — был!.. И в этот момент Анна, неотрывно смотревшая на мужа, увидела, как дрогнули его губы. А потом он закрыл глаза и голова его упала на грудь.