Капкан супружеской свободы - [49]

— Я знаю… — Почему-то голос мой прозвучал покорно, и я разозлилась сама на себя. Вовсе не обязательно ему знать, как он мне дорог и как я его… Нет-нет, не стану писать об этом.

— У тебя чудесные родители. А брат — самовлюбленный болван.

Волна обиды за Митю поднялась в моем сердце, но я тут же простила Николая, потому что он сам не ведает, что говорит. Конечно же, рано или поздно он узнает Митю получше, и они подружатся — не смогут не подружиться! А Николай тем временем пробормотал:

— Не будем теперь об этом.

Потом он взял меня за подбородок и поднял мою голову, заглянув в глаза. Мне показалось, что я потеряю сознание: он смотрел на меня так, как впервые посмотрел еще тогда, зимой, и так же, как тогда, неожиданно обхватил мои плечи руками и поцеловал.

Он целовал, и целовал, и целовал… и шептал слова, которых мне еще никто не говорил — и не посмел бы никто сказать!

Все так же плыла музыка над садом, и ухала сова, и в наших лицах плескалась расплавленная золотая луна, а колючий шиповник, к которому я откинулась под поцелуями, царапал сквозь платье мою спину и шею, и эта минута все не кончалась. Сколько буду жить, клянусь, не забуду этот день, и вечер, и сумасшедшие от восторга глаза Николая, и его долгие поцелуи, а больше всего (о, как странно!), наверное, острые, драгоценные, царапавшие мне кожу ветви шиповника, пахнувшие розами, любовью и вечной, радостной надеждой…

11 июля…

Вчера я упросила маму оставить гостя ночевать — как, в самом деле, он смог бы добраться домой из нашей богом забытой дачной глуши? А сегодня, увы, почти раскаялась в этом. То волшебство, о котором успела я ночью записать в своем дневнике, нынче утром вдруг рассеялось, пропало, и ни следа не осталось ни от моего вчерашнего настроения, ни от чудесных моих надежд. Нет, я и сейчас, после всего, что случилось сегодня, не сомневаюсь ни в правоте Николая, ни в своей любви к отцу… Но все же за кем из них правда? И с кем из них — я?

Неприятности начались прямо с утра, за завтраком. День был так хорош — свежий и чистый, и я так славно выглядела в своем любимом белом платье с большим бантом, завязанным сзади. Мне хотелось понравиться Николаю, хотелось пойти с ним гулять, может быть, покататься на лодке — на реке сейчас распустились кувшинки, их желтые цветы безумно красивы на фоне темной воды!.. И еще конечно же я не могла забыть тех вчерашних минут в саду — жарких, острых и невозможно счастливых. Хотела ли я, чтобы они снова повторились? Нет, этого я не смогу доверить даже своему дневнику.

Впрочем, мои ожидания все равно оказались напрасны. Николай выглядел отчего-то хмурым и поздоровался со мной так же, как и со всеми прочими, — вежливо, но холодно и отстраненно. Мама тоже молчала; ей опять нездоровилось, и, по-моему, несмотря на привычное свое гостеприимство, она была недовольна тем, что накануне я убедила ее пригласить не слишком приятного ей гостя переночевать. Митя почти ничего не ел, лениво ковыряясь в тарелке, и только бросал кусок за куском любимой своей гончей Стелле. А разговор, перескакивавший с одной невинной темы на другую, вдруг, как на грех, круто повернул отец, который вчера отлично вышел из сложного положения, а сегодня, напротив, испортил все на свете своей неуместной разговорчивостью и страстью обсуждать вечную проблему «отцов и детей».

— Вот вы, господа студенты, — преувеличенно бодро, делая вид, что не замечает общей отчужденности за столом, сказал он, с аппетитом прихлебывая чай из большой чашки, — скажите мне: отчего не осталось нынче ничего святого для людей, отчего не интересуется молодежь ни своими корнями, ни вечной Россией, ни мнением старых людей? Откуда взялся нигилизм, это проклятие еще прошлого века, переметнувшееся в век сегодняшний? Родословная, семья, узы крови, честь фамилии — все ведь нынче пустой звук! И не понимает никто, не хочет понять, что разрушение — дело нехитрое, что никому не нужны дешевые и быстрые перемены и что страну, государство растить надо столетиями, а не наспех — тяп-ляп, и готово!

— Ну, это ты преувеличиваешь, отец. — Митя поднял голову, видно задетый его словами за живое. — Тяга к новому не обязательно есть забвение старого. И кто тебе сказал, что все мы поголовно — Иваны, не помнящие родства? Не надо путать страсть к обновлению с нигилистским революционным душком!

Я заметила, как криво усмехнулся в этот миг Николай. Признаться, и меня тоже покоробил этот пренебрежительный «революционный душок», и я испугалась, что сейчас вновь вспыхнет ссора. Однако Николай промолчал, и я вздохнула с облегчением. Как оказалось, напрасно. Все еще было впереди, потому что отец уже разгорячился, бросая раздраженные взгляды на всех сидящих за столом и не обращая внимания на приоткрытую кружевным рукавом мамину ладонь, нежно похлопывающую его руку.

— Нисколько я не преувеличиваю, — настаивал он. — Вот ты, Митя: ты с детства, как и Наташа, слышал мои рассказы о прошлом, о славной истории нашей, о дедах, о прадедах… И что же теперь — заявить, что все они во всем ошибались и что государство наше не стоит доброго слова? Вы, вероятно, не знаете, молодой человек, — он повернулся к Николаю, — что Соколовские упоминаются в официальных грамотах со времен Иоанна Грозного. Предок наш был лучшим сокольничим царя и всегда сопровождал его на охоте, за что и был пожалован дворянством и получил свою новую фамилию… Верность царю и России, служение им не за страх, а за совесть — вот на чем Соколовские стояли и стоять будут. Мне есть чем гордиться, и детям моим тоже. И терять нам есть что, если вдруг все вокруг действительно переменится. А вот вы, что вы знаете о своих предках?