Капитаны в законе - [97]

Кавгадый послушно кивнул и… шагнул в сторону валявшегося поодаль ножа, выбитого Сангре из его руки во время нападения. Однако Петр остановил темника и сам поднял нож с кошмы. Лезвие было длиной… Короче Рембо слюной захлебнулся бы от зависти. Деловито опробовав его остроту, Сангре полюбовался изукрашенной рукоятью с крупным синим камнем в навершии, и удовлетворенно пробормотал:

– Вещь редкостная. И цены немалой. Жаль, без червленой змейки, и глазков-изумрудиков не видать, но я не Фокс, мне и без них сойдет.

Он бесцеремонно вынул из-за пояса темника нарядные ножны, вложил в них клинок и по-хозяйски засунул себе под кушак, пояснив:

– Пусть это будет твоим подарком мне. Мы ж с тобой – кунаки, сам сказал, потому в знак дружбы обменялись дарами, а то Михаил Ярославич нипочем не поверит, что мы скорешились.

– Как… обменялись?! – опешил Кавгадый и удивленно поглядел на свои пустые руки. – А ты меня чем одарил?

– Ну ты и наглец! – умилился Петр. – Да я ж тебе, твари, только что самое драгоценное вручил: жизнь твою поганую. Или ты ее ценишь дешевле этой ржавой железяки с кусками разноцветных стекляшек?

Темник что-то произнес, но на сей раз по-татарски. Судя по тону, это было ругательство, тем более в нем прозвучало знакомое Петру слово «шайтан».

– Никак решил ответить мне презлым за предобрейшее? – упрекнул его Сангре. – Эх, твое счастье, что я живу строго по заповедям господним, как подобает истинному христианину, а потому благословляю проклинающих меня. А уж тебя, ставшего моим ближним, поверь, я и вовсе возлюблю отныне столь пламенно и жгуче, чтоб всякий раз, вспоминая мою любовь, у тебя на глазах появлялись слезы. От умиления.

Кавгадый, не выдержав, выдал еще одну длиннющую тираду по-татарски. Сангре терпеливо выслушал, одобрительно кивнул и осведомился:

– Отвел душу? Вот и молодца. А теперь давай обнимемся и выйдем наружу, а то князь почему-то усомнился, будто я такой обаятельный гусь, что могу с любой поганой свиньей вроде тебя договориться. – И он бесцеремонно подпихнул темника в спину.

Михаил Ярославич во время процедуры прощания Петра с татарином, включающей теплые сердечные объятия, стоял как вкопанный. А при виде панибратского похлопывания гусляром по плечу Кавгадыя, у князя даже рот от изумления приоткрылся. Столь же оцепенело и молча глазели на небывалое зрелище стоящие поодаль прочие тверичи, включая бояр.

Лишь когда темник вместе со своими людьми скрылся во мраке южной ночи, князь пришел в себя и, нырнув к успевшему скрыться в своем шатре Сангре, недоуменно поинтересовался, почему татарин не забрал у Петра гривны.

– А я ему кое-что получше обещал, – безмятежно сообщил тот. – Вот он и клюнул, соблазнившись.

– И что?

– Юрту семиэтажную, онучи бархатные, самую толстую тверскую Гюльчатай и по три ковша с медовухой каждое утро.

– Сызнова шутки шутить взялся, – устало вздохнул Михаил Ярославич. – Ну вот отчего ты не хочешь сказать, на чем ты исхитрился с ним столковаться?

– Если кратко: теперь темник действительно станет мне, в смысле тебе во всем помогать, – посерьезнев, посулил Петр. – Но истинную причину его послушания, ты уж прости, княже, я не скажу. На кресте родительском поклялся, что тайну сию, если он из воли моей не выйдет, никто кроме меня и него не узнает. И как мне ее порушить, сам посуди?

– Опять тайно, – горько усмехнулся князь. – А ты и поверил. Эва, он даже гривен с тебя не взял. Что уж тогда про его подмогу сказывать.

– А для него мое доброе отношение к нему куда дороже жалкого серебра, – заявил Сангре и, заметив скептическую улыбку Михаила Ярославича, заверил: – Поверь, княже, на сей раз я не шучу. Ну-у, почти. Мы ж с ним теперь кунаки, вон, гляди, чем он меня одарил, – и он продемонстрировал изъятый нож, тем самым вновь лишив своего собеседника дара речи.

При виде столь ценного подарка князь изумленно охнул, а вошедший в шатер вслед за Михаилом Ярославичем и стоящий чуть позади него Кирилла Силыч восхищенно присвистнул. После чего они оба вопрошающе воззрились на Петра.

– А ты ему чего взамен? – не дождавшись пояснений, не выдержал наконец боярин.

– Кое-что подороже, – туманно ответил Сангре. – И вообще, давайте вопросы оставим на потом, а то я, пока этого басурманина в твоей правоте убеждал, княже, последние силы истратил, – пожаловался он и, прислушавшись, спросил: – Мне послышалось или правда кто-то неподалеку плачет?

– Черныш, – печально сообщил Михаил Ярославич, пояснив: – Пока ты с темником толковал, брат его Маштак богу душу отдал, – и он вышел, слегка раздосадованный упрямой скрытностью гусляра, но куда больше озадаченный непонятностью происходящего.

Потоптавшись, на выход направился и Кирилла Силыч. Когда боярин открыл полог шатра, тоненький плачущий голос зазвучал еще громче.

Петр нахмурился, проглотил комок, неожиданно подступивший к горлу, и подумал, что во время угощения Кавгадыя увесистыми тумаками надо было добавить пару раз. За Маштака. Ну да ладно. Не догонять же теперь. Еще не вечер, успеется накостылять.

И, спохватившись, что завтра чуть свет вставать, а то мало ли, позовет к себе спозаранку ханская чувырла или этот, как его, Зиндан-Ата, Сангре устало плюхнулся на кошму. Спать, спать и еще раз спать. Но, припомнив недовольное лицо уходившего из его шатра князя, успел поставить себе дополнительную задачу. Завтра или послезавтра надо обязательно найти время и потолковать с Ярославичем. Доверие со стороны князя ему нужно позарез. Во-первых, для….