Капитан Соколин - [21]

3

Тревогой были проникнуты дни. И на востоке и на западе разгорелись войны. И с востока и с запада тянулись руки врагов к советской земле.

В один из таких тревожных дней Дубова вызвал секретарь областного комитета. Секретарь был, видимо, сильно расстроен. Мелкие морщинки беспрестанно сходились и расходились на его молодом лице.

— Опять, — сказал он Дубову, — опять! — и забегал по комнате.

Дубов сразу понял, в чем дело.

— Не хватило чугуна, — сказал он, — Это пустяки, Базаров; сегодня получаем и нагоним в три дня. Напрасно волнуешься.

— Какого чугуна? — остановился секретарь, — Какого чугуна, Павел? Я совсем о другом.

— О другом? — изумился Дубов, словно ни о чем. кроме чугуна, не мог беседовать с секретарем обкома. — О чем другом? — И ему даже обидно стало, что секретарь так мало внимания обратил на его слова о получении чугуна.

Хотя и сказал он: «Это пустяки», маленький заводской прорыв — недовыпуск двух машин против плана — сильно беспокоил его все эти дни.

— Вот, — сказал секретарь обкома и показал ему большой конверт со штампом Центрального комитета.

Директор вопросительно посмотрел на секретаря. Тот разрешающе кивнул. головой.

«…Мобилизовать члена ВКП(б) Дубова Павла Федоровича в распоряжение Народного комиссариата обороны дли направления в Особую Дальневосточную армию…»

Он почувствовал необычайное волнение и знакомые глухие перебои сердца. Смущение… смятение… и радость… Почему радость? Придется оставить завод, печи, машины, «Чему ты радуешься, Павел Дубов?» как бы говорил он себе. А глаза его блестели. «Эге, Павел Федорович, вы, оказывается, нужны там. Думают о вас, товарищ директор». И ярко встала перед ним в памяти та ночь, когда повстречался он на ранней заре, на привале средь леса, с отделкомом Дроздюком; вспомнился разговор с капитаном Соколиным, осеннее солнце, встающее над войском, — и опять вернулось к нему то особо острое чувство полноценности жизни, которое так глубоко испытал он в ту ночь.

Павел Федорович долго не мог заснуть. Шагал по своей комнате, останавливался у окна. Отсветы плавки освещали небо над заводом. Много лет отдавал он заводу свои силы. Он знал каждого человека, знал его работу, семью, нужды и сомнения.

Это был старый завод. Его строили когда-то безалаберно и наспех. Теперь новые цехи, воздвигнутые уже им, Дубовым, сверкающие стеклянными куполами, резко выделялись на фоне старой кузницы, паровозного и задымленного, грязного чугунолитейного цехов.

Дубов накинул шубу и пошел к заводу. Дремлющий в проходной сторож искоса посмотрел на него и нисколько не удивился: не так уж редки были ночные посещения завода директором.

Работа на заводе ночью не прерывалась. Дубов задумчиво, бесцельно шагал по заводскому двору. Каждый закоулок здесь был знаком ему. Он подошел к мартеновскому цеху. Печи сразу повеяли на него жаром своего дыхания. Сколько раз стоял Дубов у этих печей, с волнением ожидая первой плавки! Сколько бессонных ночей провел над чертежами новых мартенов, которые теперь вот выдавали сталь, кипящими золотыми потоками стекающую в ковши!

Он вернулся домой под утро, прошел в комнату сына и долго стоял у его кровати. Высокий чистый лоб Мити пересекала морщинка. Мальчик хмурился во сне и что-то шептал. Какой-то тяжелый сон снился ему. Дубов легонько провел рукой по его русым спутанным волосам.

На столе сына высился огромный глобус — подарок отца. Дубов остановился у глобуса, повернул картонный раскрашенный шар несколько раз вокруг оси и долго вглядывался в мелкую сеть надписей, линий рек, в штрихи горных отрогов, в голубизну океана. Здесь его ожидали бойцы. Здесь был его новый боевой пост. Сюда посылала его родина.

Он подошел к полке и взял любимую книгу — фурмановского «Чапаева». Он сразу нашел страницу, много раз читанную и всегда волнующую.

«По горам, по узким тропам, бродом, переходя встречные реки, — мосты неприятель взрывал отступая, — и в дождь, и в грязь, по утренней росе и в вечерних туманах, день сытые, два — голодные, раздетые и обутые скверно, с натертыми ногами, с болезнями, часто раненные, не оставляя строя, шли победоносно они от селения к селению — неудержимые, непобедимые, терпеливые ко всему, гордые и твердые в сопротивлении, отважно-смелые и страшные в натиске, настойчивые в преследовании. Сражались героями, умирали, как красные рыцари, попадали в плен и мучениками гибли под пыткой и истязаниями…»

Да, все это было. Все это пережито. С большой гордостью вспоминает эти дни комиссар эскадрона Павел Дубов. Как замечательно написал об этом Фурманов! Написал, потому что сам был комиссаром. Настоящим, боевым комиссаром-большевиком. Таким, каким всегда мечтал быть Дубов.

«Будут новые моменты, — писал Фурманов, — и прекрасные и глубокие содержанием, но это будут уже другие».

Будут новые моменты! Ему, Дубову, придется снова повести бойцов против врата. Сейчас нет среди них раздетых и скверно обутых. Но они по-прежнему «гордые и твердые в сопротивлении, отважно-смелые и страшные в натиске…»

И он, Павел Дубов, должен быть достойным этих бойцов комиссаром. Политический комиссар. О славных боевых традициях говорят эта два слова. Политический комиссар…