Капитан - [80]

На утреннем осмотре перед рейсом старый Махач сказал бы: «Давление, дорогой Карел, давление, пора на покой, в следующий раз и не просись на линию», — однако сегодня его осматривал новый врач, молодой, почти мальчишка: он смотрел молча, и Карел понял, что в следующий раз этот мальчишка так же молча запретит ему выезд на трассу. И все. А там рассказывай, не рассказывай про старые раны: в рейсы посылают только здоровых людей. А он к тому же еще староват.

Новый врач, конечно, пожаловался начальству: только было Карел полез в кабину, его позвали к управляющему.

Этому новенькому невдомек, что Карел с управляющим без малого сорок лет знаком, и управляющий Ян Седлачек только и сказал Карелу: «Зачем тебе лишние хлопоты? Бери отгул, когда с головой неладно». Это у Карела-то неладно… Ян хоть и в начальство вышел, а сообразить не может, что с его, Карела, головой нужно весь год отгулы брать…

Свободных мест с салоне автобуса не осталось. Ехали участники фестиваля политической песни из разных стран. Пока выбирались из города, все с интересом и любопытством рассматривали Прагу, и Карел не отвлекался, внимательно наблюдал за дорогой. В душе он гордился, что гостям нравится его родной город.

По шоссе автобус побежал быстрее, пассажиры ожили, заговорили, послышался негромкий смех. Карел знал, что сейчас кто-нибудь возьмет гитару, губную гармонику или концертино, начнутся песни, и от него, водителя, потребуется максимум внимания, потому что не слушать песен Карел не мог и поругался бы и с Махачем, и с этим мальчишкой-доктором, если бы его вдруг отстранили именно от этой поездки. Правда, с артистами всегда много возни: к автобусу во время стоянок они всегда опаздывают, дивятся чему-то в самом неподходящем месте, забывают в салоне вещи и даже музыкальные инструменты. Но Карел все прощал им ради концертов, которые как-то стихийно возникали в дороге. Ради этого можно было стерпеть и головную боль.

Карел прибавил скорость, и мокрый снег на шоссе таял, чавкал под колесами, а потом это чавканье превратилось в однообразное непрерывное фырканье, которое сливалось с шумом мотора, «Сейчас запоют», — подумал Карел. И точно: первыми достали инструменты — гитары, маракасы и что-то Карелу незнакомое — ребята из Сальвадора. Латиноамериканские ритмы бодрили в дороге; в музыку вписался гул мотора, шелест колес. Карел улыбнулся и прибавил газу.

Он знал: когда едут артисты из разных стран, они будут петь по очереди, выдерживая вежливые паузы; одних наградят аплодисментами, для других наградой станет молчание.

Так и есть, подумал Карел и снова улыбнулся: после восклицаний в адрес сальвадорцев запели девочки-болгарки. Они неторопливо начали какую-то серьезную песню, и во всей этой неторопливости звучало столько сдерживаемого гнева и боли, что Карел, не понимая слов, догадался: поют о войне. Пели они очень хорошо. Когда песня кончилась, в автобусе, как и предполагал Карел, замолчали, и он подумал, что народ, сверх меры познавший войну, невзгоды, передает потомству боль и ненависть другим путем, не воспоминаниями. Может быть, и с каплей материнского молока. Так ли это, не так, но в их отряде, воевавшем на стороне Красной Армии, была словачка, родившая в сентябре сорок второго года мальчика, и она пела ему песню, которую и колыбельной-то трудно назвать: «Лютый ветер, запах крови, черный вечер пришел». Где сейчас этот мальчик, Карел не знал и песни той не слышал уже сорок лет, а вот хорошо помнит, как умолкал ребенок, едва мать запевала. Ян Седлачек был тогда у них командиром отряда, он просил ее подыскать что-нибудь повеселее, нечего тоску разводить. Мать запевала другую песню, но ребенок не унимался, пока не услышит «Лютый ветер…», это у него вроде приварка к материнскому молоку было…

После болгарок запели финны, артисты из Красного театра. Пели они слаженно. Это был целый музыкальный рассказ, веселая беседа нескольких человек, где хоть и говорят бойко, но не перебивают друг друга.

Куда же подевалась его любимая русская песня про вечер, от которой мигом унималась головная боль?.. Он не слышал ее с войны. Сколько раз просил русских спеть ее, но так и не допросился. Чаще всего те пели «Подмосковные вечера» и никак не могли понять, какую еще песню о вечере хочет услышать водитель.

Сейчас, прислушиваясь к тому, что происходило в салоне, Карел ждал очереди русских. Возможно, на этот раз ему повезет: не могли же в России забыть такую по-русски широкую и необычную песню!

Запели палестинцы. Они вступили неожиданно, выждав положенную паузу. В автобус точно ворвался сухой и горячий бейрутский воздух, синее раскаленное небо и злой, захлебывающийся пулеметными очередями, вой «фантомов». Грохот, взрывы, частая, лихорадочная стрельба.

Палестинцы пели так, как и сражались: мелодия была резкой, требовательной, песня была со сложными переливами.

И Карел вспомнил свою войну, где также хватало боли и гнева. Перед глазами встала лесная дорога, их батальон во время марша и сваливающийся на колонну воющий фашистский самолет. Он свалился на колонну дьявольским наваждением, никто не ожидал его появления. Карелу отхватило тогда осколком большой палец на ноге, другим осколком ему раскроило затылок, контузило, До сих пор, стоило вспомнить ему ту лесную дорогу, в сознании рождался мерзкий вой, грохот пулеметов «штукаса» и вслед за этим начинало ломить в затылке и ломать большой палец на ноге. Пальца, конечно, давно нет, но казалось, что палец на месте, а Карел только-только приходит в себя после контузии и чувствует мучительную боль. «Фантомные ощущения», — говорил старый Махач, когда Карел жаловался ему, и у Карела слились ощущения давней атаки гитлеровского самолета и современных войн в которых разбойничают американские «фантомы».