Капитан - [67]

Григорий растопил печь, принес с речки воду в чайнике, поставил его на печь. Печь была большая, чугунная и поэтому долго не накалялась; он нетерпеливо сидел над ней, сонно покачиваясь, вздрагивая от холода. Но вот избушка, наконец, наполнилась теплом, однако пахло не как всегда, смолистыми поленьями и прелью, а сырым мехом и оттаивающей землей. Он натолкал в топку еще поленьев, прилег на нары и стал ждать, когда закипит в чайнике вода. Тогда он заварит чай покруче, нальет горячего чая во фляжку, возьмет топор и спальный мешок и побежит.

Да куда бежать-то? Зачем ему бежать из тепла? Но снова засвербела какая-то назойливая мысль, какое-то отдаляющееся воспоминание, и он опять не мог поймать его.

Монотонно шипела на горячей плите пролитая из чайника вода, глухо и ровно шумела под льдом река, перед глазами, то сливаясь в большое радужное пятно, то раздваиваясь на два желтых лепестка, ритмично колыхался огонек свечи; по больному, избитому при падении телу убаюкивающими волнами разливалась теплая, благостная истома… Еще какой-то бурлящий звук вскоре донесся до его угасающего слуха, донесся и пропал, все стихло. И вдруг перед ним появился Степка. Он сидел, прислонясь к железному боку печки, и, улыбаясь, говорил:

— Ты беги, Гриша, беги, а я тебя здесь подожду.

И в тот же миг Григорий проснулся. Пробудился не столько от мертвого холода, от которого уже онемели было его руки и ноги, от предчувствия своей близкой смерти, а от слов Степана, услышанных наяву. С минуту Григорий напряженно вглядывался в тайгу, рассматривал крутую стену осыпи, с которой сорвался, пытаясь вспомнить и понять, где он и что с ним. И вдруг снова почувствовал нарастающую тяжесть громадной, чудовищно страшной, непоправимой беды, которая свалилась на него и на Степана.

«Он ждет меня! Ждет!» — и от этой мысли Григорий окончательно проснулся. Он хотел быстро вскочить и мчаться, кричать, но тело плохо подчинялось ему, он с трудом встал на колени. Ему послышался лай собак. Григорий попытался взобраться на каменную осыпь, с которой свалился, но сорвался. Неудачной оказалась и вторая попытка. Тогда он огляделся и удивился, что пытается лезть по обрывистой стене, в то время как если немного обогнуть ее, то можно выйти к зимовью.

Через полчаса, завернув в спальный мешок топор и фляжку, приторочив их к нарте, Григорий с Федотычем выскочили из зимовья и торопливо заскользили в тайгу по следам, оставленным Григорием.

Луна только что скрылась, и там, где она исчезла, над темными горбами сопок, виден был ее перламутровый свет. В мертвенно-бледном, чуть синеватом небе острыми холодными иглами посверкивали звезды. Мороз выдавливал из глаз отстающего Григория мелкий бисер слезинок. А внизу над речкой там и сям мутно-белыми клочьями недвижно висели туманы.

— Быстрей! Быстрей! — подгонял себя Григорий. — Только бы успеть.

У Григория уже не было сил бежать, кололо в боку, он хрипел, кашлял, давясь и обжигаясь огненно холодным воздухом. Он проклинал тайгу, себя и весь белый свет. Временами ему казалось, что все это происходит с ним во сне — в страшном, кошмарном сне, и тогда на мгновение к нему подступало облегчение, слабой искоркой вспыхивала в его сознании надежда на спасительное пробуждение; но искра, сверкнув, тут же гасла, как светлячок в жестком, безжалостном кулаке, и вновь наваливался темный страх.

Он четко ощущал упруго-рассыпчатую поверхность своего следа, видел угрюмо проплывающие мимо мохнатые темные ели, слышал, как скрипит и тяжко охает под ногами снег.

Тайга, окутанная морозным инеем, стояла не шелохнувшись, точно замерла. Все так же глухо шумела подо льдом река, все так же назойливо рвал лицо ветер.

Над сопками занималась заря.

Красный Угол

Присесть, по обычаю, на дорожку, собраться с мыслями и — в путь. Я ожидал привезти впечатлений необыкновенных, так как помимо деловых встреч, назначенных моим начальством на срок командировки, мне предоставлялась возможность увидеться на Дальнем Востоке со школьным приятелем — Женькой. Испытывал ли я перед этим волнение, тревогу? Да нет, не собственные чувства одолевали меня на протяжении всего пути от аэропорта Москвы до дальневосточного Арсеньева, где должен был встречать меня Женька. Я лишь пытался представить, какие эмоции вызовет мой приезд у старого приятеля, он ведь теперь не москвич, а истинный таежник, живет в деревне с каким-то архаичным для нашего времени названием — Красный Угол. Где-то, слышал, есть Красный Пахарь, Красный Маяк, просто Красное, наконец, но в них хоть какое-то отражение современной жизни, а тут — не поймешь что.

Пасмурный и моросный день августа во Владивостоке — это не августовский день в Москве. После столичной духоты погода в чужом краю прельстила меня своей натуральностью, что ли. На нее не действовали ни асфальтовые корки дорог, ни многоэтажки проспектов, ни озеленение. Здесь погода была сама по себе, независима, как недалекое море.

Женька заждался меня, но особо не распространялся: мол, ах, как я рад, ах, как ты не изменился, ах, как там наша Москва. Москву он не вспомнил ни разу. Забыл ли он город своего детства, или здесь и впрямь так сказочно хорошо жить, что и маму родную не вспомнишь — я пока не знал.