Капитан - [64]

Борода и брови его обледенели, точно облепленные клочьями ваты, из-под шапки на висках сосульками торчат влажные прядки волос. Жарко! Воды бы напиться, но нельзя — враз ослабеешь, отяжелеешь вовсе. Он то и дело подбрасывает рюкзак на спине и, низко согнувшись, давая отдых плечам, поджидает Степана. Степан устал, но старается не отставать, и, когда Григорий оглядывается на него, он улыбается.

Вот и знакомая валежина: она лежит поперек тропы, толстая, в два обхвата, — очень удобная для отдыха. Григорий приваливается к ней рюкзаком, сбрасывает с натруженных плеч лямки. Степан устраивается рядом, он тяжело дышит, шапка сдвинута на затылок, на белом чистом лбу капельки пота, завитки волос поседели от инея. Подхватывает рукавицей снег с валежины и жадно припадает к нему губами. Он устал, с натугой кашляет, но карие глаза смотрят на мир по-прежнему дерзко, с вызовом и не по-таежному беспечно: ему вроде бы дела нет до того, что солнце клонится к закату, что мороз все сильней, что пройдено только треть пути. Впереди у него встреча с родными. Дом. И ничего, что еще ночь придется потерять в зимовке соседа, зато завтра они наверстают. В зимовке, куда они скоро придут, — железная печь. Они будут сидеть в отблесках огня на жестких нарах, смотреть и слушать, как потрескивают в топке смолистые кедровые поленья.

Степан взглянул на сопки; в лучах предзакатного солнца они казались призрачными и невесомыми, точно вышиты сиреневой нитью на тонкой прозрачной вуали.

Он оглянулся. Было жаль покидать эту красоту, но и заставить себя прожить здесь не то что месяц, как они предполагали в начале сезона, но даже несколько дней он не мог. И не только потому, что стремился увидеть жену, сына, но и потому, что осточертела ему — горожанину — нелегкая лесная жизнь с ее постоянной борьбой за существование, с опухающими от усталости ногами, со скудной едой, возней с капканами, с топливом, с тоской о городских оживленных улицах.

— Красиво, правда, Гриша? — он кивнул на сопки. — Прямо как шелковые.

— Не ешь снег, снова заболеешь, — сказал тот недовольно, даже не взглянув в ту сторону, куда указывал Степан.

Теперь Григория заботило другое: он уже знал наверняка, что идти придется ночью, но сомневался, смогут ли они, в сущности новички в тайге, вообще дойти когда-нибудь до этой проклятой избушки. Его угнетало подозрение, что они уже прозевали затеси, указывающие поворот к избушке. Он гнал от себя эту мысль, надеясь, что не на этом, так на следующем склоне увидит знакомую затесь на кедре. Как все глупо и нескладно получается! Зачем он, дурень, пошел на поводу у Степки? Дождались бы промхозовского сторожа Федотыча — старого таежника, он бы и вывел их из тайги в поселок, как договаривались. Это ж надо, такую глупость сотворили, пошли в мороз без пилы, без топора, к тому же и спутник немощный. Он покосился на Степана.

«И все из-за его прихоти. И чего я на своем не настоял? Сказал бы, и точка! А с другой стороны — не драться же с ним, парень упрямый, и сам бы ушел. Приспичило ему в город — жена, видите ли, рожает. Ну и что? У всех рожают. Раньше надо было думать и не ходить нынче в тайгу вообще. Черт подери этих баб. Может быть, пока не поздно, оставить рюкзаки на тропе, вернуться налегке в свое зимовье, а утром со свежими силами продолжить путь? Это, пожалуй, дело, вопрос ведь, найдем ли соседскую избушку. Но попробуй скажи ему об этом. — Григорий опять испытующе покосился на Степана. — Нет, не согласится вернуться — бараном упрется. Надо двигаться вперед, только бы Степан не обессилел».

— Степан! Устал? Может, вернемся?

— Ну что ты, Гриша, пустое говоришь. Дойдем, — Степан упрямо качнул головой. — Дойдем. Что, сам, наверное, устал? Ишь, распалился весь, как печка.

— С чего ты взял? Просто немножко вспотел, безрукавку надо было в рюкзак положить, жарко в ней. — А мысленно продолжал ругать себя: «Эх, растяпа! Даже топорика не взял — на избушку понадеялся. Ну, и где она, та избушка? Под той сопкой или вот этой? Все они на один лад. Лучше об этом не думать. Все будет хорошо! Найдем затесы, доберемся до избушки, а у соседа все есть — там мы не пропадем». Мысль о том, что, возможно, придется ночевать не в избушке, а прямо в тайге, он гнал от себя прочь. Он страшился этой мысли и потому старался говорить и думать о чем-нибудь другом.

— Степа! Ты что, как пацан. Не ешь снег, сколько раз говорить?

— Ну чего ты, Гришка, по пустякам привязываешься? Сам знаю, что делаю. У меня когда-то в школе вожатая была, такая же зануда, как ты. — Он зло рассмеялся, и смех его в морозной тишине прозвучал коротко и ломко, как рассыпавшаяся весенняя льдинка.

На следующей валежине Степан уже не смеялся. Отдышавшись и вытерев рукавом пот со лба, он устало сказал:

— Вроде бы здесь я в прошлую зиму двух колонков поймал, а?

— Нет, Степан, это, кажется, вон за той сопкой, — ответил Григорий рассеянно.

— А я говорю, здесь!

— Ну ладно, здесь так здесь. Тебе видней, чего спорить.

— То-то же, Гришка, а то шумишь, споришь. Чего замолчал? Боязно? Не переживай, потихоньку-полегоньку доберемся, ночка лунная. Все будет хорошо, браток. Вон и распадок Деревский, видишь? Помнишь, там все шатун ходил, а я его так и не устерег. Жаль, что он тогда не встретился мне.