Капитан - [63]

— Тебе, Степа, тяжело, я же вижу. Не-е-ет, зря ты в тайгу идешь в таком состоянии. Не успел еще оклематься толком. — Он говорил все громче и торопливей, словно боясь, что его перебьют, начнут разуверять. — Надо бы пару деньков переждать. Хворобу твою осилить, непогодь обмануть. Ну чем ты жене поможешь? Ей сейчас не ты, а акушерка или уже нянька нужна. И потом, подумай сам, если будем идти так медленно, то не только до шоссейки, но и до попутного зимовья не дойдем засветло. Я-то думал, хватит у тебя силы, а ты уже сейчас отдышаться не можешь.

— Я своей Люське всегда нужен, а сейчас особенно. Вот когда она будет рожать пятого, тогда, может быть, спокойно к этому отнесусь, а сейчас на месте мне не усидеть. Да и сам посуди, если бы я неделю на простуду не потерял, давно бы дома был. Не могу я ждать, Гриша. Ты возвращайся, я не обижусь, здесь тропа нормальная. — Он улыбнулся и посмотрел на Григория чуточку снисходительно. Ресницы его заиндевели, лицо раскраснелось. На нем был теплый, из серого сукна бушлат и из такого же сукна брюки, выпущенные поверх кожаных олочей и перехваченные внизу веревочками, чтобы снег не сыпался в обувь. Большая, подбитая черным, мохнатым собачьим мехом шапка спадала ему на глаза, и он то и дело сдвигал ее на затылок. Насмешливо поблескивая глазами, он хлопнул товарища по плечу: — Ну что, не убедил? Ну и упрям же ты, браток. Успокойся, Гриша, нытьем погоду не улучшишь. Все нормально будет, не бойся, дойдем. Ты вот подумай лучше, вдруг у меня уже сын родился? А я хорош папаша, вместо того чтобы наследника хоть одним глазочком поглядеть, где-то с тобою по лесам, по долам шляюсь. Извини, Гриша, сейчас не до охоты. Идти надо, идти. Да что здесь осталось? Километров двадцать до дороги. Пройдем их запросто. Летом в пару часов бы домчали.

— То летом, Степа, а сейчас зима. А таежники из нас пока еще не вышли. Второй сезон только пытаемся охотиться.

— А нам с тобой в тайге сезон за три можно засчитать. Мы же не туристы, а охотники. На худой случай, не успеем до дороги, в зимовьюшку к соседу заглянем, чайку с чагой попьем, ночь скоротаем, а там рукой подать. Да и темень нам не помеха. Луна! Вспомни, как мы в прошлую зиму в свой первый промысловый сезон капканы при луне снимали. Красоти-и-ища была! Река как серебряная лента, тайга вся голубая-голубая. А над ней луна как фонарь неоновый. И тихо-тихо вокруг, это тебе не город. — Он глубоко вздохнул, мечтательно произнес: — Люблю ходить по тайге лунной ночью.

— Тебе только вирши писать. Ночью, Степа, по тайге бродят только лешаки да дикие звери, а нормальные люди спят. И вообще, ты, паря, зубы мне не заговаривай, до зимовья асфальт еще не проложили, по снежной целине идти придется, ухайдакаешься, романтик. Да и тропа с прошлого сезона не чищена — заросла, завалена. Оставишь глаза на сучках, вот будет тебе тогда лунная ночь. Давай лучше вернемся, Степа, а?

— Серый ты человек, Гриша. Я тебе о природе для вдохновения рассказываю, для того чтобы второе дыхание быстрее пришло. Приободрить хочу. А ты все об одном и том же — вернемся. Сказано — уйду. С тобой или без тебя, но уйду! Меня в твоей тайге сейчас на цепи не удержишь. Кто знает, а вдруг мне Люська двойню родила? Вот это бы удружила.

— Да ну тебя, Степка! — отмахнулся Григорий. — Я тебе про Фому, а ты мне про Ерему. Хреновину ты затеял, да не бросать же тебя, пойдем уж, что будет, то и будет.

У кромки леса тропинка оборвалась, дальше начиналась снежная целина, и под ней едва угадывалась летняя тропа — она белой, небрежно брошенной тесьмой петляла среди огромных кедров и елей, на стволах которых виднелись затекшие смолой затеси. Снежная кухта то и дело осыпалась с нижних ветвей на головы путников. Замерла тайга: не стучат дятлы, не слышно вездесущих синиц, не шуршит коготками о древесную кору юркий непоседа поползень. Лишь сухо и звонко пощелкивают от мороза деревья. Сквозь густые ветви над головой иногда показывается солнце — тусклое и холодное, точно хрупкий ледяной кружочек.

Вскоре тропа вывела путников к речке и протянулась вдоль заиндевелых тальников.

Но вот вдалеке призрачно замаячили крутобокие синие сопки. У подножия одной из них, вот той, островерхой, затерялось осевшее в землю, рубленное в лапу, дранью крытое охотничье зимовье. Но далеко еще до сопок, ох далеко! А до шоссейки еще дальше! Плечи уже зудят и болят, надавленные лямками рюкзака, и ноги все больше и больше наливаются горячей свинцовой тяжестью. Монотонно шуршит под лыжами рассыпчатый, зернистый снег, и нет ему конца и края, и словно бредешь ты, опутанный клейкой паутиной, или продираешься сквозь какую-то незримо-податливую массу, и что-то сверху давит тебя тоже и тянет назад, и хочется наконец содрать со своих плеч эти лямки, сбросить со спины груз, широко расправить плечи, вздохнуть и стоять так, блаженно слушая, как отдыхает, успокаивается распаленное тело, как уходит из тебя, словно ток в землю, тяжесть.

Но бросить рюкзак нельзя, и долго стоять тоже нельзя. Григорий тяжело дышит, то и дело с тревогой посматривает на синие сопки и на тусклое, холодное солнце, которое неумолимо опускается на макушки подзолоченных елей.