Капитан - [59]

А люди были живы. Изможденные, похудевшие, уставшие от непосильной борьбы со стихией, они спали. Над ними сияло спокойное лазурное небо. Семен открыл глаза, не шевелясь, долго смотрел вверх. Пересохшие губы в крови. Руки как чужие, не слушаются, пальцы не сожмешь в кулак — обессилели. И как будто в бреду, не понять: не то ласковое синее небо над ним, не то вода…

Что-то стукнуло. Семен увидел, как Санин, сморщившись, жадно глотая ртом воздух, медленно поднимается на ноги. Хочет улыбнуться ему, но не может — лицо искажается в гримасе, совсем не похожей на улыбку. Санин кашляет, наваливается большим грузным телом на борт, пристально всматривается вдаль. Семен с трудом узнал его лицо. Оно почернело, сморщилось, седые волосы слиплись и торчали как перья. Лишь глубоко посаженные глаза продолжали блестеть, как и пять дней назад.

«Ох, и потрепало же нас», — слышит Семен чей-то хрип. Он косит глаза и видит, как из носового отсека выползает на четвереньках Еремей. Он тоже тяжело дышит, облизывая желтым языком почерневшие губы. И вот уже все четверо, навалившись на борт, с тоской смотрят на медленно тающий берег; недосягаемо далекий, он повис над водой зыбкой, прозрачно-голубоватой каймой… Сверкающая грудь моря мерно вздымалась и опускалась, волны толклись у борта, радуясь, убегали вдаль, сливались с небом. Небо как море, море как небо. Люди — песчинки. Жарко. Тело вялое, сердце стучит в висках, дышать тяжело. Жарко, очень жарко. Пить хочется.

Натянули над смотровым стеклом кусок тряпки, легли, кто где мог. Закрыв глаза, чтобы не видеть рыбаков, Семен отгоняет назойливо бьющуюся в голове мысль: «Виноват… Виноват… Виноват…» Теперь, когда море, которое в шторм забрало все их силы, позволило расслабиться, эта мысль не оставляла Семена. И тем назойливее была она, чем больше понимал Семен, что никто из рыбаков не помнит о его вине. «Виноват, виноват, виноват», — стучало в висках. Душный сон опутал тело, стало темно и пусто.

К вечеру похолодало, жиденький туман повис над морем, мельчайшие частицы влаги приятно щекотали кожу, люди ловили их ртом, пытаясь утолить мучившую их жажду, но только еще больше разжигали ее.

Старый Санин долго смотрел на муки своих товарищей, потом задумчиво проговорил:

— А что, ребята, ладно ли будет, если мы брезент расстелем, как чашу. — И тут же пояснил: — Туман-то на брезенте оседать должен, затем по капле сползать вниз начнет, хоть мало, но горло смочить можно будет…

Общими усилиями натянули брезент. «Чаша» получилась огромная, заняла почти весь отсек. Ночью дежурили у нее по очереди. Под утро Еремей разбудил Семена. Молча толкнул его в бок, молча улегся.

«Молчат, сволочи! — думал Семен, прислонившись к холодному борту. — Ну, виноват, ну, выбросьте за борт». Ничего не видно в густом тумане. Но вот взгляд его скользнул вниз, на дно чаши. Там что-то тускло блеснуло. «Вода, вода, вода», — безумно шепчет Семен, наклоняясь все ниже. Воды стакана два. Но ему вполне хватит, он выпьет всю, до капельки. Никто не узнает об этом. Вода как магнит; все ниже и ниже склоняется Семен, еще секунда — и его пересохшие губы прикоснутся к холодной влаге.

В последнее мгновенье он услышал, что сзади кто-то поднялся. Обернулся, увидел, как, упираясь ладонями, на коленях выползает измученный Еремей. Тупо посмотрел на него. Что-то понял. Прищурился:

— Не шали, парень. — Поскреб под рубашкой и, широко зевнув, уполз в отсек.

И снова застучало в висках: «Виноват, виноват, виноват…» Теперь уже двойная вина была на нем. И вода так соблазнительно поблескивала на дне «чаши».

Утром Еремей лишь взглянул в сторону Семена, но промолчал. Лицо его больше не казалось измученным. Каменное и тяжелое, оно было равнодушным.

Воды досталось каждому по кружке. Семену подали кружку первому. Он было заслонился ладонью, как от удара, но Еремей настойчиво проговорил:

— Бери! — И ни тени укора не было в его взгляде. Равнодушное спокойствие.

Почти весь день стоял Еремей на коленях у борта, время от времени вытягивал шею, глядел по сторонам. Губы его при этом беззвучно шевелились. И вдруг, показывая пальцем через плечо, он весь затрясся, пытаясь что-то сказать. Тихо, с какими-то странными нотками в голосе он проговорил, обернувшись к остальным:

— Там… земля… Совсем близко…

Все зашевелились, пытаясь подняться на ноги. С правого борта приближался скалистый берег. Вот уже отчетливо виден галечный пляж. Крутым желобом спускался к нему, раздвинув скалы, поросший стлаником распадок. Рыбаки не верили своим глазам.

— Просыпаюсь, — бормотал Еремей, — думаю, снится. Но глаза-то открыты.

— Ребятки, а я ведь это место знаю, — неожиданно сказал совсем охрипший Санин. Он был оживлен, но так не вязалось это оживление с его изможденным лицом, повисшими, как плети, руками. — Вон там, за мысом, бухта…

Вспомнил и Семен. Вспомнил, как возил рыбаков туда еще в прошлом году. Но промолчал. Он прикидывал: от этого мыса до поселка три часа на катере, а если пешком, то километров семьдесят. И надежда, нелепая надежда затеплилась в его мозгу.

Когда до берега оставалось совсем немного, ветер пропал и катер снова застыл. Оцепенели и люди на нем. Через несколько минут ветер опять подтолкнул катер. Но теперь уже от берега. Метр, два. Спасительный берег отдалялся, и теперь, может быть, навсегда.