Капитан и Враг - [21]

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

7

«Я всегда недоумевал». По поводу чего «недоумевал» – спрашиваю я себя, перечитывая эту повесть нашей жизни, – повесть, которую я начал писать много лет тому назад, а потом, уехав из дома, забросил. Ответа на свой вопрос я не нашел.

Из полиции мне сообщили, что Лайза находится в больнице, в тяжелом состоянии, и я поехал в тот дом, который по-прежнему нехотя называл «своим домом», чтобы проделать все нудные процедуры, какие требуются, в преддверии кончины близкого человека. Родственников, которым можно было бы перепоручить эту малоприятную обязанность, у Лайзы не было. А она чуть не погибла в нелепой дорожной катастрофе, когда переходила улицу, возвращаясь от булочника, куда раньше за хлебом ходил обычно я. Полиция нашла у нее в кармане письмо ко мне – письмо, в котором с типичной для нее заботливостью она напоминала, что надо сделать прививку от гриппа; и весть, что Лайза при смерти, на какое-то время преисполнила меня чувства вины: ведь если б я не бросил ее, за хлебом пошел бы я и ничего бы не случилось.

В больнице она велела мне, с трудом ворочая языком, уничтожить кучу писем, так как не хотела, чтобы чужие глаза читали их.

– Почему я их хранила – сама не знаю, – сказала она. – Он ведь пишет всегда уйму глупостей. – И добавила: – Только не сообщай Капитану, что я тут.

– Но если он вдруг объявится…

– Не объявится. В последнем письме он говорил, что придет, может, в будущем году, а может, и через год… – И добавила: – Будь к нему добрым. Он всегда был добрым к нам.

– А он тебя любит? – вырвалось у меня запретное слово.

– Что значит – любит. Говорят, что Бог нас любит. Если это любовь, по мне, уж лучше доброта.

Я приготовился обнаружить в доме письма Капитана, и, к своему удивлению, нашел эту неоконченную повесть – вымысел, автобиографию? – которую я тут и воспроизвел. Рукопись лежала, тщательно перетянутая резинками, под несколькими кипами писем, которые хранила Лайза в ящике на кухне, вообще-то предназначенном для салфеток и разных бесполезных предметов, вроде вышитых кружочков, употреблявшихся вместо подставок в те далекие дни.

Поначалу я даже не узнал собственного почерка – таким он был тогда четким. Теперь же, по прошествии стольких лет, после всей этой спешной работы, какую приходится выполнять низкооплачиваемому журналисту, всех этих мелких сообщений для газеты, которые я презираю в душе, мой почерк стал крайне неразборчивым.

В юности я одно время питал тщеславную надежду стать «настоящим писателем», как я себе это представлял; тогда-то я, очевидно, и написал этот фрагмент. Вполне возможно, я избрал такую форму потому, что мало знал жизнь окружающего мира, и, следовательно, это едва ли могло кого-либо заинтересовать. Должно быть, я оставил здесь этот набросок – чего? – когда внезапно и постыдно распростился с жизнью в подвале, воспользовавшись редким отсутствием Лайзы и прихватив немного денег из той суммы, что нашел у нее в спальне, – оставшегося, решил я про себя, ей хватит до следующего поступления от Капитана. Он ведь никогда еще ее не подводил, а изъятая мною небольшая мзда, подумал я, – это дележ по справедливости. Лайза, конечно, куда больше истратила бы на меня в предстоящие месяцы, а теперь, без меня, все денежки пойдут на ее личные расходы – правда, она никогда ничего зря не расходовала.

Лайза явно читала мою рукопись (я с радостью обнаружил, листая страницы, что там не было никакой оскорбительной критики ее материнских забот), так как на последней странице нацарапала не очень грамотно несколько слов, которые вполне могли бы служить эпитафией на могильной плите Капитана, а возможно, она решила написать свое окончательное мнение для всех полицейских, приходивших донимать ее расспросами: «Что бы там ни говорили, а Капитан был очень добр к нам обоим. Он был… (она зачеркнула слово „был“) он очень хороший человек». Характерно, что она не употребила этого таинственного термина «любовь», – для могильного камня осталось лишь подчеркнутое признание добродетелей Капитана. Да и была ли вообще физическая любовь (это ли я имел в виду, ставя свой знак вопроса?) между этими двумя странными людьми, которых я, будучи ребенком, почти что и не знал?

Чудно мне было сидеть совсем одному в этом жалком подвале, на этой запущенной улице Кэмден-Тауна, и читать сначала написанное мною много лет назад, а потом просматривать одно за другим письма Капитана, которых я до сих пор никогда не видел; все они лежали в конвертах с иностранными марками. Я вскоре обнаружил, что они по-прежнему приходили на этот адрес в Кэмден-Тауне, хотя Капитану хотелось, чтоб было иначе. По крайней мере в своих намерениях он был добр к нам обоим. Он довольно регулярно писал из своего далека, хотя редко сообщал свой адрес, чаще просил писать до востребования. В последний раз он исчез при мне незадолго до появления еще одного полицейского в штатском. А потом с интервалами в два-три месяца стали поступать от него небольшие пакеты – иногда с письмом, иногда без, но всегда с деньгами или ценностями. Пакет бросала в почтовый ящик чья-то рука, предварительно позвонив условным кодом.