Капитан флагмана - [65]

– Оказывается, ты можешь быть не только ласковой и нежной, но и жестокой, – сказал Сергей, радуясь, что разговор ушел в сторону.

– Он был славный парень, постоянно погруженный в какие-то свои заботы, увлекался физикой, до глубокой ночи засиживался в лаборатории, монтировал радиоприемники и еще какие-то аппараты. Он еще в седьмом классе знал, что будет инженером и что пойдет в институт связи. Мне кажется, что только один он и знал, что станет делать, когда вырастет. И надо же, чтобы такое именно с ним.

– И все-таки он живет, – сказал, закуривая, Сергей.

– Да нет же. У него умер мозг. У него погибло то, что делает человека человеком. Погибло то, что рождает мысль, радости, печали. Даже червь, понимаешь, червь и тот воспринимает свет и тень, тепло и холод, сопротивляется, когда ему делают больно, а Миша… Он – как растение. Остап Филиппович говорит, что надо бы руки и ноги переломать нашим реаниматорам за то, что они сотворили. А они гордятся. Конечно, по-своему они правы. Ведь у него шесть раз останавливалось сердце, и они снова «запускали» его. Седьмой месяц днем и ночью дежурят около него, ни на минуту не оставляют.

– То, что они делают, в какой-то мере подвижничество, – заметил Сергей.

– Скажи, если бы нечто подобное кто-нибудь сотворил во время инквизиции, сожгли бы его на костре?

– Безусловно, – сказал Сергей. – Как еретика.

– Вот видишь, только за то, что вернули с того света, сожгли бы. Хотя таким, как Миша Богуш, сейчас все равно – жить или умереть. Только родные и близкие страдают. И конечно же Остап Филиппович прав: таким, как Богуш, надо дать возможность окончательно умереть хотя бы для того, чтобы избавить от страданий мать, близких, друзей.

– Это было бы преступлением.

– Да, конечно, – согласилась Галина. – По закону он живой. И никто не имеет права отнимать у него этой жизни. За такое судили бы, как за убийство.

– И правильно.

– Нет, – горячо возразила Галина, и на бледных щеках ее вспыхнул румянец, а усталые глаза вдруг загорелись лихорадочным огнем. – Нет, человека делает человеком не работа сердца и желудка, а мозг, разум. А у Миши его уже нет и никогда не будет.

Сергей подошел к подзеркальнику, погасил в пепельнице сигарету, потом подсел к Галине. Обнял. Произнес ласково:

– Не нужно об этом.

– О чем? – спросила она не то удивленно, не то с испугом.

– О том, о чем ты думаешь сейчас. Мне кажется, понятие милосердия значительно шире, чем это толкуется в словаре. Оно включает в себя не только сострадание к другому, но и терпимость и умение владеть собой. Не только любовь, но и веру и надежду.

– Веру? Во что? – не поворачивая головы, спросила Галина. – Надежду? На что?

– На чудо. Да, надежду на чудо и веру в то, что оно может произойти.

– Чудес не бывает.

– Бывают, Галочка.

– Нет, – покачала она головой. – Чудес не бывает. А вот жестокость под маской милосердия – это бывает. – Она резко повернулась к нему, и он опять увидел ее глаза, полные лихорадочного огня. – Помнишь твой случай на болоте? Помнишь? То, что Вартан сделал тогда, было милосердием. Милосердием с большой буквы.

– Милосердие всегда приносит человеку гордость и удовлетворение. А Вартан… Он этим выстрелом там, на болоте, и себя обрек на гибель.

– И все же то, что он сделал тогда, – милосердие. Нет ничего ужаснее обреченности. Чем скорее покончить с нею, тем лучше. И Вартан поступил правильно. Я, конечно, не смогла бы. И потом презирала бы себя всю жизнь… А он смог.

– Тогда была война, Галочка.

– Обреченность – всегда обреченность. И страдания – тоже всегда страдания. И если хочешь, то, что Вартан сделал тогда, на трясине, – подвиг.

– Глупости, – уже резко произнес Сергей.

– Нет, – покачала она головой. – Помнишь, у Галины Николаевой – «Смерть командарма»?

Она стала читать на память так, как умела читать только она, без надрыва, но так выразительно и проникновенно, что у Сергея мурашки пошли меж лопаток.

«Кто-то схватил Екатерину Ивановну за ногу. «Доктор, сделайте милость», – попросил ее человек с развороченным животом. И она сделала милость. Она сделала то, что запрещается законом и этикой. Она ввела ему…»

– Этика не то слово, – сказал Сергей. – Я бы написал так: «И она сделала то, что запрещали Закон и Совесть».

– Это одно и то же. И там, и здесь нравственная ответственность за свой поступок.

– Знаешь, о чем я думаю? – спросил он.

– О чем?

– Тебе надо уехать. Хотя бы на несколько дней.

– Мне?.. Сейчас?..

– Нет, право же, лучше тебе на какое-то время оторваться от всего этого. Не знаю почему, но мне… страшно за тебя.

– Напрасно. Если бы я была на месте этой Екатерины Ивановны там, на обреченном пароходе, я бы ничего не сделала. Ткнулась бы носом в угол и ревела. И погибла бы вместе со всеми. Погибнуть так вот, по-глупому, я бы, пожалуй, смогла. Почему ты смотришь на меня так?

– Я люблю тебя, глупенькая!

– И поэтому ты хочешь меня выпроводить?

– Да.

– Не будем об этом.

– Хорошо, не будем, – согласился он. – Будем завтракать. Сейчас я приготовлю тебе поесть. Хочешь яичницу? Глазунью. На шпиге. Пальчики оближешь.

Она посмотрела на часы и встала.

– Нет, я сама приготовлю.

Она пошла в ванную, стала умываться. Он открыл холодильник, достал яйца и квадрат толстого присоленного сала. Когда она вошла в кухню, он стоял, задумавшись, у газовой плиты.