Капитан флагмана - [61]

23

Когда ему становилось невмоготу, он снимал трубку и звонил в больницу. Если удавалось поговорить с Галиной, тяжесть как рукой снимало. Но удавалось не всегда. Все чаще сестра приглушенным голосом говорила, что не может позвать Галину Тарасовну, потому что Валентине Лукиничне худо. Сегодня трубку сняла сама Галина. Она сказала, что матери плохо, если к утру станет лучше, она обязательно забежит домой хоть на час.

Он положил трубку, пересел в кресло, которое стояло у стеллажа с книгами, задумался.

…Звучат и звучат мысли. Затихнут на короткое время и снова звучат. Он давно мечтал написать повесть, в которой отразились бы его фронтовые впечатления. И начинаться эта повесть должна описанием первого дня войны.

Небольшой городок почти рядом с границей. Неподалеку – военный аэродром. У мальчишек только и разговору что о войне. Немцы там, в Европе, занимали город за городом, государство за государством. Когда они напали на Францию, Сережа и его товарищи были убеждены, что тут немцы свернут себе шею: у французов ведь линия Мажино. В представлении подростков эта линия представлялась неодолимой. Но даже она не остановила фашистов. Только англичане держались, хотя немецкая авиация и громила их города. Сергей был убежден, что, если б у англичан были такие самолеты, как у нас, они бы и близко не подпустили немецких летчиков. Потом эта страшная ночь. Сергея разбудили взрывы. Он выскочил из дома. Небо гудело тяжело и зловеще. Там, где располагался аэродром, в это гудящее небо взлетали огненные столбы. Сергей и еще несколько ребят помчались туда. На окраине их задержал красноармеец, преградил дорогу винтовкой. Потом в небе затихло, а на аэродроме продолжались взрывы.

– Склады с бомбами рвутся, – сказал кто-то.

Стало светать. Опять налет. На этот раз бомбили город. Сергей бросился домой. Прибежал и ужаснулся. На месте дома – глубокая дымящаяся яма. Значит, и мать, и Катя с Ганкой…

Когда взошло солнце, города не было – только развалины. Потом – дорога. Бесконечная вереница людей. Полдень. И вдруг – стрельба. Из лесу. Справа. Кто-то сказал, что это немцы. Откуда немцы? До границы больше ста километров. Но из лесу все же стреляли. Из автоматов. По беженцам. Люди шарахнулись в противоположную сторону.

До районного центра добрались к четырем. Сергей тут же направился к военкомату. Военком сказал сухо:

– Мальчишек не принимаем.

– Мне скоро шестнадцать.

– Военное дело в школе изучали?

– Изучали, – обрадовался Сергей.

– Тогда слушай мою команду: кругом! Шагом марш!

…Сучит и сучит свои нити злая бессонница, окутывает серой паутиной воспоминаний. Да, лелеял мечту – написать автобиографическую книгу о войне. О том, как удалось попасть в армию, о нелегкой работе разведчика, о своих товарищах. В эту повесть отдельной главкой можно включить и «Случай на болоте», и другие эпизоды, уже написанные и хранящиеся в правом ящике стола. Можно будет использовать и воспоминания фронтовиков. Он любил записывать эти рассказы на магнитофонную пленку, потом садиться за машинку и «списывать» их. То, что могло сразу идти в дело, складывал в левый ящик, а все, что оставлял про запас, бережно хранилось в правом. Он уже написал несколько книг о войне, а работу над заветной автобиографической повестью все откладывал, может быть, потому, что писать о самом себе казалось очень простым и легким, а может быть, хотелось, чтобы улеглись воспоминания, отсеялось все второстепенное, осталось в памяти только существенное, четко вырисовалось наиболее важное, накопилось больше опыта, чтобы та заветная, самая дорогая и значительная повесть вышла как можно лучше. Но нельзя ведь откладывать до бесконечности. Жизнь уходит, и с ним может статься, как с Валентиной Лукиничной: неожиданно и необратимо. А что, если приступить сейчас? Ведь первые строчки уже давно созрели, давно звенят в мозгу в том песенном ритме, в каком, по замыслу, должна звенеть вся повесть. Нет, правда, почему бы не начать сейчас?

Он поднялся, походил по комнате, потом сел за стол, пододвинул к себе машинку. Сначала не ладилось. Так всегда бывает – сначала не ладится, потом пошло и пошло. А так вот, чтобы сразу вдруг «пошло и пошло», редко бывает.

Исписанных страниц становилось все больше. Они ложились аккуратной стопкой слева от машинки. Кто знает, сколько останется их после того, как он прочтет. Но какая-то часть останется.

Ему хорошо работалось. Он любил эти часы – наедине со своей машинкой. Неоднократно пытался диктовать первый набросок в микрофон или машинистке, но ничего не получалось. А сам печатать не мог, если в комнате находился кто-нибудь, даже Галина.

– Ты меня не любишь, – говорила она. – Если я тебе мешаю в такие минуты, значит, не любишь.

– Я не могу тебе этого объяснить, – оправдывался он. – Понимаешь, я ничего не сочиняю, а смотрю, слушаю и записываю. Самое главное – слушать. Иногда они болтают черт знает что – какую-то чепуху. Тогда надо выждать. Когда они принимаются говорить то, что нужно, остается только записывать. И вот они, понимаешь, совершенно не переносят посторонних. В комнате должны оставаться только я и они. Тогда я слышу их голоса. При посторонних они молчат и не шевелятся. И при звуках моего голоса они тоже замолкают и перестают двигаться. А то и вовсе исчезают. Вот почему я не могу записывать на пленку. Потом, когда надо шлифовать, переделывать, я могу пользоваться магнитофоном.