Капитан флагмана - [103]

– Для кого хорошо? – спросил Багрий.

– И для вас, и для меня, и для коллектива отделения, который души в вас не чает.

– Для меня лучше – без лицемерия.

Он помолчал несколько секунд, спокойно глядя на Волошину. Потом спросил тихо:

– Если я правильно вас понял, на работу мне завтра можно и не выходить?

– Вы меня правильно поняли. Вы читали приказ. Я его подписываю. – Она взяла ручку. Наклонилась над бумагой и быстро, словно хотела отделаться от чего-то очень тягостного, расписалась. – Отделение сдайте Вадиму Петровичу. С этим, я полагаю, лучше не тянуть.

– Я понимаю вашу поспешность, Людмила Владиславовна. Но считаю своим долгом предупредить: я сделаю все, чтобы аннулировать ваш приказ. До свидания.

Он вышел, довольный тем, что сдержался, не наговорил ничего лишнего, и направился к себе в отделение. В ординаторской никого не было. Андрей Григорьевич опустился на стул. Задумался. Казалось, когда все равно, можно бы и успокоиться. Но спокойствия не было. Наоборот, чувство тревоги стало еще острее.

Пришла старшая сестра и сказала, что Прасковья Никифоровна скончалась.

– Какая Прасковья Никифоровна? – испуганно спросил Багрий.

– Пятачок. Прасковья Никифоровна Пятачок. Вадим Петрович уже оформил историю болезни. Вам надо подписать.

Багрий перелистал историю болезни, вздохнул и подписал. Он поймал себя на мысли, что даже обрадовался тому, что эта женщина умерла наконец, и умерла, не приходя в сознание.

– Завтра вы дежурите, Андрей Григорьевич.

– Спасибо, что напомнили, – поблагодарил Багрий. – Я в этой сутолоке запамятовал. А только завтра вместо меня будет дежурить кто-нибудь другой.

Итак, завтра впервые за всю жизнь в обычный рабочий день он вынужден оставаться дома. Нет уж, лучше на рыбалку.

Багрий уже собирался уходить, сбросил халат, потом вспомнил, что хотел еще зайти к патологоанатому, чтобы узнать результаты микроскопического исследования опухоли Валентины Лукиничны после вскрытия, и снова надел халат. Узнавать, собственно, нечего было. Была операция. Исследование опухоли производилось.

В глубине, правда, у самого позвоночника, рядом с аортой и чуть правее прощупывались еще два плотных узла. Но Остап Филиппович не стал удалять их. Было ясно, что это метастазы, а гоняться за метастазами… Конечно, сомневаться нечего было. И все же Андрей Григорьевич сомневался – не мог не зайти в лабораторию. За многие годы привык заходить сюда после вскрытия. И каждый раз не мог отделаться от чувства тревоги. Сколько ни пытался – все напрасно. Ожидание окончательного заключения патологоанатома всегда волнует.

«Все мы неврастеники, – думал Багрий, как бы оправдываясь. – Наш век – век неврастеников.

Да нет же, это прошлые ошибки настораживают. Это все бессонные ночи и горькие раздумья после каждого промаха. Воспоминания – как деревья в дремучем лесу во время густого тумана. И ты блуждаешь меж этих деревьев, ищешь, где оно, то единственное, старое, знакомое. Тебе надо его найти, обязательно. Глянуть на зарубки. Они подскажут, что дальше делать. И чем гуще туман, тем больше тревога – не заблудиться бы, не пройти мимо. Это интуиция, старик, интуиция».

Было время, когда он подсмеивался над этими словами. Пустяки. Мистика. А потом убедился, что эта проклятая интуиция существует, черт бы ее побрал, и все реже подводит. Вот почему теперь, когда появляются предчувствия, даже очень смутные, он всегда настораживается, принимается порой вопреки здравому смыслу доискиваться, откуда они идут, эти предчувствия.

Патологоанатом сидел за микроскопом у своего столика возле окна. Это был уже немолодой, сухопарый, среднего роста человек с умным лицом и глубоко посаженными серыми глазами. Андрею Григорьевичу всегда казалось, что этот человек знает что-то известное только ему одному и потому хитровато щурится. До того как возглавить патологоанатомический кабинет в больнице, он долго работал судебно-медицинским экспертом. Прошло много лет с тех пор, как он ушел из лаборатории судебной экспертизы, а врачи оттуда все еще приходили к нему за советом, и следователи приходили.

Звали его Николаем Николаевичем. Как-то студенты-практиканты окрестили его коротко: Ник-Ник. Так и остался он Ник-Ником. Он не обижался, когда его так называли, нередко и сам себя так величал: «Если Ник-Ник говорит о чем-нибудь «несомненно», значит, он уже все продумал, прочел, что нужно было прочесть по этому вопросу, и убежден окончательно». Если же он не был в чем-либо убежден, он говорил обычно «вероятнее всего», и все в таких случаях уже знали, что Ник-Ник допускает возможность хотя бы еще одной версии. Если кто, несмотря на его «несомненно», все же выражал сомнение, Ник-Ник не обижался.

– Человеку свойственно ошибаться, но когда я говорю «вероятнее всего», вероятность ошибки маловероятна. Когда же я говорю «несомненно», вероятность ошибки снижается до невероятно малой величины. А всякая невероятно малая величина практически невероятна и потому может быть сброшена со счета.

Увидев Багрия, Ник-Ник оставил свой микроскоп и поднялся навстречу.

– Добро пожаловать, Андрей Григорьевич. Что вас привело в наши мрачные пенаты?