Капитан «Аль-Джезаира» - [95]

— Это было несправедливо! — вырвалось у Омара.

— Как и многое другое, что творят твои братья, мой мальчик! Самое же скверное случилось со мной, когда рабам дали свободу. Оставили здесь одного из полутора тысяч. Одного… меня! Как я тогда не сошел с ума, не знаю. Положение мое с тех пор, правда, несколько улучшилось. Я стал числиться не рабом, а пленным, но я по-прежнему не свободен! Снова и снова мучит, терзает меня вопрос: почему именно я?

Бенедетто умолк. Прерывисто дыша, он сжал ладонями лоб, закрыл глаза. Тихо, очень тихо, почти шепотом, старик продолжил свой рассказ:

— Получу ли я когда-нибудь ответ на это? Все наши, с «Астры», умерли. Никто не расскажет на родине, что в плену все еще держат одного, оставшегося в живых, с этого несчастного корабля. Меня наверняка считают покойником, как и всех, кто так отважно сражался с корсарами.

— Я тоже сражался и многих одолел! — гордо сказал Омар.

— Зачем, мой друг?

— Зачем? Как это зачем? Я не понимаю тебя.

— Может, ты мстил европейцам за какое-то их преступление?

— Нет. Но они же богатые. В трюмах их кораблей огромные сокровища.

— Значит, ты ставил свою жизнь на карту ради блеска золота, из-за этого желтого металла убивал людей или делал их несчастными?

Омар растерянно взглянул на старика. Он не знал, что ответить, чем возразить.

— Ну, тогда ты наверняка очень богат, сынок, — продолжал Бенедетто.

— Я никогда ничего не брал из добычи. Я ведь был всего лишь корабельным юнгой.

Ему вспомнились вдруг наставления марабута и многих других людей, которые говорили, что борьба с неверными — дело, угодное Аллаху. Но поймет ли это старый раб? Может, лучше так:

— Сражения — самое благородное занятие для юношей и мужчин.

— И с невиновными тоже? Разве мы, европейцы, — разбойники, убийцы, пираты, корсары? Мы что, нападаем на ваши корабли? Уводим твоих братьев в рабство?

— Этого я не знаю. Но они обстреляли Алжир, смешали с землей такой город! Мы вправе мстить за это преступление.

— Не можешь ли ты мне сказать, по какой причине был обстрелян твой город?

— Хотели свергнуть дея.

— И это получилось?

— Нет. Они все-таки не отважились.

— Ха! Стоило бы только по-настоящему захотеть! Но твой ответ далек от истины. Вы столь бесчеловечно поступаете с моими братьями, которые ничего, еще раз повторяю, ничего плохого вам не сделали, что Алжир непременно должен был понести наказание.

— За что мы и наносим ответные удары!

— Это ненадолго. Европейцы, стоит им только собраться, просто задавят вас. Их силы во сто крат превосходят ваши.

— Как ты можешь этакое говорить, — возмутился Омар. — Ни один их корабль не уйдет от нас.

— Поживем — увидим. Однако давай лучше оставим пока это. Ты не понял еще, что похищение людей — худший из грехов, хотя и самого тебя, магометанина, лишили свободы и бросили в этот Богом забытый лагерь. Считаешь, что это справедливо?

— Я был непослушен.

— Да, за это тебя следовало наказать, таков порядок. Но с тобой, правоверным, обошлись, как с каким-нибудь — по вашему выражению — христианским псом!

Юноша вытаращил глаза. И в самом деле, его поставили на одну ступеньку с неверными! Это потрясло его до глубины души. Этот раб правильно оценивает положение. С ним, Омаром, его собственные друзья и соратники поступили, как с паршивым псом. Убей они его, и то было бы не так гадко, как сейчас, здесь…

Корабельный юнга Омар, пленник недоброй славы работорговца Османа, чувствовал себя глубоко несчастным. Те, кого он совсем еще недавно так любил, хоть и страдал порой от их грубостей, приятели по пиратскому кораблю, постыдно предали его. Если уж с ним, своим же сотоварищем, обошлись таким способом, то, может, справедливо и многое из того, что он только что услышал от старика. Но ведь старик — европеец. Он все здесь видит в кривом зеркале. Конечно! Или, может, все-таки он прав?

Омар угодил в лабиринт, выхода из которого найти никак не удавалось. Сомнения, душевное смятение, и вслед за тем — снова абсолютная уверенность в своей правоте — все смешалось в его голове.

* * *

— Аллах, Аллах! Благодарю тебя, великого, добрейшего, вселюбимейшего, всемогущего! — снова, как всегда в последние дни, закончил Омар свою молитву этими высокими словами.

«Всесильный чувствует, как ликует моя душа, как преисполнена она благодарностью ему; преисполнена так, что не выразить словами. Человек только бормочет, путается, не в силах уяснить, что же им движет. А Аллах видит все, он знает, кого удостоить своей милостью».

Кто, как не он, даровал свободу бедному юнге? Что, как не его могущество, отворило двери тюрьмы и подарило Омару новую жизнь?

— О Аллах, Аллах, как прекрасна, как бесконечно прекрасна жизнь!

Омара охватило благостное упоение. Надо же, какое счастье выпало ему, счастье, за которое он обязан вечной благодарностью всевышнему!

Он огляделся вокруг, посмотрел в глаза людям. Как изменились их лица, и все-таки они те же самые, что кривились в свое время в глумливой усмешке, безучастные к его горькой участи, повергшей его в рабство. Все те же люди на корабле, все, кроме рейса.

А теперь бывший корабельный юнга — офицер, младший офицер алжирского флота. Теперь его нельзя больше мучить, колотить, пинать ногами. Все теперь так и напрашиваются к нему в друзья. Надеются, что не вспомнит о прошлом. Это было бы скверно: у него теперь власть, он может и отомстить.