Капитал Российской империи. Практика политической экономии - [32]

которое не имеет еще достаточного отлива. На этой почве вырастают все ядовитые злаки, какие свойственны перенаселению: кулачество, голодные аренды и пр. Голодовки не только не исчезают, но как будто даже усиливаются…»^{389}. Сборник 1900 г. «Россия ее настоящее и прошедшее» свидетельствовал: «Положение крестьянского населения во многих местностях значительно ухудшилось», в подтверждение приводились данные Н. Брежскаго, согласно которым к 1895 г. по сравнению с 1871–1875 гг. при снижении окладных сборов с сельских обывателей на ~ 30%, недоимки увеличились с 22% до 95%, «несмотря на строгие меры, принимаемые для взымания податей»^{390}. В 1896 г. поземельный налог был снижен в 2 раза, а с 1899 г. правительство было вынуждено внести дополнительные изменения в порядок взимания окладных сборов, чтобы не доводить крестьян до разорения. В 1903 г. была отменена круговая порука по уплате окладных сборов, которая угрожала разорением уже целым деревням[36].

Комплексную оценку состояния сельской России сделала «Комиссия об оскудении центра 1901–1903 гг.». Ее общее заключение свидетельствовало «о крайне неудовлетворительном состоянии земледельческого промысла в большинстве земледельческих районов, обнимающих весь центр, весь восток и даже часть юга и… даже об упадке благосостояния в этой обширной области»^{391}. Причина разорения крестьянства, по мнению А. Кауфмана, крылась в том, что: «государство, вытягивавшее все соки из деревни, <…> находило деньги на все что угодно: на войско, и флот, и на железные дороги, и на разные воспособления дворянам и дворянству, — но не находило денег, когда они были нужны для крестьян»^{392}.

О результатах работы другой комиссии, «Особого совещания о нуждах сельскохозяйственной промышленности», С. Витте писал следующее: «…Из материалов этого сельскохозяйственного совещания всякий исследователь увидит, что в умах всех деятелей провинции того времени, т.е. 1903–1904 гг. бродила мысль о необходимости для предотвращения бедствий революции сделать некоторые реформы…»^{393} В препроводительной записке к журналам «Особого совещания» С. Витте сообщал царю, что сложившийся порядок держится только на долготерпении крестьянства и оно слишком долго подвергается перенапряжению^{394}.

С этими выводами соглашался и П. Столыпин. В отчете о волнениях в Саратовской губернии он утверждал, что «все крестьянские беспорядки, агитация среди крестьян и самовольные захваты возможны только на почве земельного неустройства и крайнего обеднения сельского люда. Грубое насилие наблюдается там, где крестьянин не может выбиться из нищеты»^{395}. Описывая состояние, к которому пришла Россия к началу XX века, известный экономист славянофил С. Шарапов отмечал: «Едва ли в сорок лет успели мы расточить накопленное дедами, да и то после бешеной оргии. Теперь мы действительно обеднели, мы убили, закабалили труд, а главное, мы беспощадно опустошили землю хищническим хозяйством»^{396}. Что дальше? — отвечая на этот вопрос, С. Шарапов писал: «В будущем не видно ничего, кроме взрыва стихийной ненависти, которая накопляется все больше и больше»^{397}.

Свои выводы С. Шарапов подкреплял следующими рассуждениями:

«Какую силу может возыметь социальное движение у нас в России, где, словно нарочно, все условия соединились в самой счастливой комбинации, чтобы дать торжество учению ненависти и разрушения. Сопоставьте только.

Население разорено. Класс обездоленных, спивающихся голодающих, мерзнущих, обираемых и всякими способами угнетаемых — да ведь это же чуть ли не все наше многомиллионное крестьянство.

Правительство представляет собой образец отсутствия инициативы и бесплодия, и не по личному составу даже, а по тому бюрократическому болоту, в котором господа правящие безнадежно барахтаются и вязнут, в котором гибнет всякое достоинство, ум, честь и талант.

Высшие классы — образованное общество — на редкость неспособны у нас к живому делу, тунеядцы, невежественны и духовно ничтожны.

Церковь в лице духовенства давно уже омертвела, сложила с себя всякое духовное водительство, утратила всякую нравственную власть…

И поистине, не успехам социальной доктрины надо удивляться, а тому, как еще слаба она, как крепко держится русский народ за свои верования, как стойко переносит свои истинно каторжные условия.

Прибавьте сюда еще, что наша молодежь развращена тупоумнейшей школой, озлоблена мертвичиной, формализмом и нуждой, и совершенно не способна к научной критике, ни к самостоятельности мышления, но зато воспламенима, как порох…

И еще прибавьте для полноты картины, что сил, способных не то, чтобы остановить, а даже оказать серьезное противодействие политической заразе, почти вовсе нет»^{398}.

Русский бунт

Оттуда, из этих низов, выходят погромы и аграрные пожары… Туда надо идти, чтобы иметь право пророчествовать о будущем русской революции.

П. Милюков^{399}

Как относились крестьяне к своему положению? Этим вопросом задавался еще М. Салтыков-Щедрин в 1880-м г., словами героя одной из своих книг — немецкого мальчика в штанах, обращенных к русскому без штанов: «Вот уже двадцать лет, как вы хвастаетесь, что идете исполинскими шагами вперед, а некоторые из вас даже и о каком-то «новом слове» поговаривают — и что же оказывается? — что