Каперский патент - [86]

В первой половине ночи, ожидая пока настойка сработает, он специально успокаивал свой разум, чтобы заснуть. Поводов для размышлений вполне хватало: дела Джека Обри едва ли могли идти успешнее, и в отсутствие иных подводных камней (Стивен высвободил руку и перекрестился), его, скорей всего, официально восстановят в течение нескольких ближайших месяцев.

Пожалуй, после рейса в Южную Америку, ему даже дадут корабль, и, возможно, это будет еще одно одиночное плавание — его талант лежал в этой области. Положим, они могли бы вместе исследовать крайние северные широты: чрезвычайно захватывающе, без сомнения, хоть и не приходится вновь надеяться на фантастические богатства юга.

Мыслями Стивен вернулся на остров Отчаяния, куда его принес этот самый корабль. Физически вокруг те же самые тимберсы, пусть потрепанные и неухоженные. Остров Отчаяния и его морские слоны, бесчисленные пингвины, всевозможные буревестники и величественные альбатросы — теплые и дающиеся в руки, пусть и не дружелюбные, но и не враждебные. А китовые птички, а синеглазые бакланы! Тюлени-крабоеды, морские леопарды и ушастые тюлени!

Разум Стивена, возможно чуточку слишком ответственный в поисках счастья, вернулся к вечеру с Блейном. Он остановился на великолепной трапезе и бутылке «Латуа» — с мягким, округлым, длительным вкусом, а потом вспомнил доверительные слова сэра Джозефа, последовавшие после вина: «Отставка в деревне, садоводство и энтомология не помогают — уже пробовал и ни за что больше не вернусь… ночные размышления праздного ума в его возрасте, с его опытом и профессией невыносимы… всепоглощающее чувство вины, пусть на каждый случай по отдельности можно дать удовлетворительное объяснение… помогает только активное и занятое преследование врагов».

После они отправились в оперу, на действительно восхитительную постановку «Свадьбы Фигаро», блистательную от первой ноты увертюры до того места, которое Стивен всегда считал настоящим концом, еще до сутолоки радостных крестьян — партии, в которой в оглушительной тишине ошеломленный Граф поет «Contessa, perdono, perdono, per-dono»[42] с такой непостижимо тонкой интонацией.

Стивен несколько раз повторил фразу про себя вместе с изысканным ответом Графини и словами толпы о том, что они все будут жить счастливо «Ah tutti contenti saremo cosi»[43] — но остался недоволен собой.

В какой-то момент он, очевидно, задремал — когда он очнулся, то понял, что вахта сменилась и скорость судна выросла где-то на узел. Барабанный бой на баке прекратился, но пушка все еще хрипло гавкала где-то раз в минуту. А внутренний голос все еще пел «Ah tutti contenti saremo cosi». Он гораздо точнее теперь попадал в ритм, но насколько же меньше стало убежденности в этих словах! Он напевал их машинально, бездумно повторяя — во сне ранее предчувствие великого несчастья усилилось и полностью охватило Стивена.

Ему стало очевидно, что его поездка в Швецию будет воспринята как отвратительная назойливость. Он, конечно, вез с собой голубой бриллиант, который она чрезвычайно ценила. Но его можно отправить с курьером, его можно передать через дипломатическое представительство. Если он привезет его лично, это можно расценить как исключительно мелочное требование благодарности, обреченное по сути своей на неудачу.

Возможно, Блейн прав в том, что Диана уже не привязана (или никогда и не связывалась) с Ягелло. Стивен на это надеялся — он хорошо относился к молодому красавцу и не находил удовольствия в предстоящей встрече — кровавой, как того требовал обычай. Но это не значит, что она не связалась с каким-то другим мужчиной — может, более бедным, более сдержанным, менее публичным. Диана — страстное существо, если она привязывалась к кому-то, то со всей страстью.

Стивен знал, что в их отношениях сильные чувства проявлял только он. Со стороны Дианы было определенное дружелюбие, привязанность, но не страсть. Разве что страстная обида по поводу его предполагаемого бесплодия, но не более.

Обширные и важные области разума Дианы оставались для Мэтьюрина столь же незнакомыми, как и его — для нее. Одно он знал точно: ее любовь к роскошной, дорогостоящей жизни оставалась гораздо больше теоретической, нежели практической. Конечно, она ненавидела стеснения и ограничения — но еще больше ненавидела, когда ею командуют. Может, она и любит беззаботную экстравагантность, но мало что захочет получить таким путем, и уж точно ничего против собственных влечений. Она ничто так не ценила, как независимость. И для нее не было ничего важнее свободы.

Что он мог предложить взамен очень малой части всего этого, хотя бы за видимость очень малой части всего этого? Конечно же, деньги, но в этом контексте они мало что значили. Поцелуй без любви — не поцелуй. Что еще он мог предложить? Десять тысяч в год и олений заповедник, по крайней мере, потенциальный олений заповедник. Но никакими потугами воображения его нельзя причислить к достойным мужьям. Или хотя бы к терпимым. Он плохой собеседник, и в нем нет ни капли очарования. Он ее публично и очень глубоко оскорбил, ну, или так думала она и ее друзья; в конечном счете это одно и то же.