Кантонисты - [12]

При следовании роты на ученье за нею шли ефрейторы с огромными вязками розог, называемых по уставу Петра I шпицрутенами. Шпицрутен — это гибкий гладкий ивовый прут. Во время ученья солдат секли целыми десятками, иному в течение одного и того же ученья доставалось и по два раза. Ни один рядовой, ни один унтер-офицер не мог ручаться за то, что на ученье не будет жестоко избит. Ротный командир свое достоинство находил в жестоком наказании, и это наказание было двойным — физическим и нравственным потому, что оно было публичным: на ученьях обыкновенно Присутствовало много зрителей и зрительниц из местных жителей; все они были знакомы с солдатами, и наказуемый испытывал позор из-за присутствия своих знакомых. Некоторые офицеры воздерживались бить солдат во время ученья, но наверстывали это потом, когда перед обедом выстраивали роту перед кухней и пороли разом помногу десятков человек.

За малейшую провинность давали не менее 100 ударов, а случалось и 200, и 300. Крики и мольбы истязуемых раздирали душу. Солдат с обнаженной окровавленной спиной, бывало, вопит жалобным голосом, обращаясь к командиру: «Батюшка, пощади! О, отец, ради деток своих пощади. Бог помилует детей твоих!..» и тому подобное, но командиры оставались глухи к мольбам.

Учить и бить, бить и учить были тогда синонимами, а для «ученья» пускали в ход кулаки, ножны, барабанные палки и все, что подвернулось под руки. Сечение розгами практиковалось сравнительно реже. Для этого требовалось больше времени и церемоний. Солдата било его ближайшее начальство: унтеры и фельдфебели, но били также и офицеры, потому что их самих были в школе, а потому они были убеждены, что того требует дисциплина. Особенно беспощадно обходились с солдатами те фельдфебели и унтер офицеры, которые прошли курс ученья в «палочной академии», как называли в армии кантонистские батальонные школы.

Основой военного воспитания была самая суровая дисциплина, но жестокие и бестолковые наказания только ожесточали солдат. Если за малейшие ошибки в строю наказывали 200 и 300 ударами, то за серьезные проступки наказания были прямо-таки чудовищны. Официальными проступками солдата были: самовольная отлучка, кража, пьянство и буйство. За эти проступки били шпицрутенами и происходило оно следующим образом.

От 1500 до 2000 солдат образовывали два параллельных круга, то есть один круг в другом. Солдаты первого круга стояли лицом к лицу с солдатами второго круга. Каждый имел в правой руке шпицрутен. Начальство находилось в середине второго круга для наблюдения. С наказуемого спускали рубашку до пояса. Руки привязывали к примкнутому штыку так, что штык приходился против живота. Бежать вперед или пятиться назад было невозможно, потому что вперед тянули за приклад два унтер-офицера. Экзекуция происходила под звуки флейты и барабана. Каждый солдат при приближении наказуемого делал шаг вперед, наносил удар и становился на свое место. Во время избиения, которое называлось шествие по «зеленой улице», раздавались крики несчастных. Если наказуемый падал и не мог далее идти, его клали на сани и везли вдоль шеренг: удары продолжались до тех пор, пока истязаемый не терял сознание. Мертвых выволакивали вон, за фронт. Начальство в кругу зорко наблюдало за солдатами, чтобы кто-нибудь не сжалился и не ударил бы легче, чем следовало. Менее 1000 ударов никогда не назначалось, но чаще всего давали по 2 и 3 тысячи.

Служба в армии продолжалась 25 лет. Целую четверть века проходил солдат жестокую службу. Продолжительность срока обязана крепостному строю. Военное ведомство могло бы не так долго держать солдата на службе, но отпускать после нескольких лет и брать новых рекрутов значило бы отрывать большее количество людей от земли, нарушать интересы помещиков. Вернувшиеся со службы едва ли с прежней охотой взялись бы за соху. Поэтому и считалось более удобным и выгодным использовать на долгий период времени одного взятого от помещика человека.

С того дня, как крестьянину, приведенному в рекрутское присутствие, делали на голове «метку», то есть брили лоб, он уже навсегда выходил из крестьянской среды. На такого деревня смотрела как на «отрезанный ломоть». Если рекрут был из крепостных, то со дня сдачи он переставал быть собственностью помещика.

Солдаты, прослужившие 15, а иногда и больше лет, отчислялись в «неспособные» и несли внутреннюю охрану, и так тянули лямку до выхода в отставку.

Кончилась служба. Постаревшие, почти изувеченные, возвращались они на родину. За тысячи верст плелись отставные солдаты в свои губернии с тем, чтобы найти покой в родном селе. Но, придя домой, они чувствовали себя как чужие. Родные поумирали, жены, у кого они были, давно повыходили замуж за других, а крестьянский мир не признавал пришельцев. Отставникам государство ничего не давало, что могло бы обеспечить их на старость. И если солдат служил безупречно, он получал… три нашивки из желтой тесьмы на рукаве. Но эти нашивки хлеба не давали. К тоске примешивалось раздумье о том, как доживать свой век, на что жить, раз ничего не припасено во время службы.

Старый солдат чувствовал себя совершенно одиноким и осиротелым в своей родной деревне, где некому было приютить его. И уходил он опять на службу сторожем, будочником, банщиком и т. п. Каждый устраивался как умел. Было немало и таких, которые жили подаянием, хотя в выданном билете, между прочим, было сказано: «бороду брить, по миру не ходить».