Каньон-а-Шарон - [9]

— Добился Семка своего. Сделал. Никто не верил, а он сделал. Два часа держал всех в кулаке, заставил смеяться и плакать. Он не зря приехал.

На мгновение — какой-то сбой сознания, потом они случались часто, стали навязчивыми, — мне показалось, что я нахожусь на репетиции спектакля, который ставит Сема. Это была именно не премьера, а репетиция, когда актеры играют перед пустым залом, без зрителей, хоть пьеса писалась для зрителей. Смерть Семы вошла в пьесу, и Дашка в ночной рубашке, растрепанная и ненакрашенная, свесив между колен руки со вздувшимися жилами, репетировала финал, прощальное слово под занавес. В пьесе был Рабинович из Бердичева, играющий великого режиссера Сему. Ведь на репетициях Сема, выворачивая себя наизнанку как режиссер, всегда немного, но заметно актерствовал, изображал этого выворачивающего себя наизнанку режиссера, как изображал инфаркт, умирая от инфаркта на сцене за кулисами, и, наверно, так же умер в Ланиадо, стараясь, чтобы роль удалась. И осталось двое детей, рожденных любовью, в которой он наигрывал любовь в постели, что-то переигрывая и одновременно что-то запоминая для будущих спектаклей. Может быть, так тут и нужно жить? На этой земле с тех пор, как семейные истории скотоводов стали записывать на свитках, верующие люди живут и умирают, на каждом шагу сверяясь с ними, да и неверующие, уже умирая от инфаркта, из последних сил стараются, чтоб все вышло по писаному.

Через две недели мы с Ирой встретили Сему и Люду на городском рынке. Слух о смерти оказался ложным, мое ощущение репетиции возникло не на пустом месте. Люда несла гроздья пакетов с овощами и фруктами, а Сема, размахивая свободными руками — ему еще нельзя было носить тяжести, — пересказывал восторженные рецензии в русскоязычных газетах.

— Ну слава богу, — сказала Ира. — Оклемался.

Вскоре дали второе представление, тоже бесплатное, в Беер-Шеве, были еще какие-то, а потом все заглохло, Сема и Люда куда-то переехали. Жанна сказала:

— Что я тебе говорила? Это Израиль. Тут все есть, но все отдельно. Юмор отдельно, Джо Дассен — отдельно. Если все смешать — это слишком тонко для нашего цирка.

— Но израильтянам шпага понравилась, — оправдывалась растерянная Дашка.

— Забудь про театр, — непримиримо сказала Жанна. — Искусство и деньги тоже отдельно. Ты кончила педагогический. Иди, как Фима, на курсы, хватай иврит, будешь учительницей или воспитательницей в детском саду, это лучше, чем мыть полы.

Лишившись места в гостинице, она знала, что мытье полов — самое реальное будущее для нее, кончившей иняз в Свердловске. Когда кто-нибудь из приятельниц сообщал, что нашел уборку за пятнадцать шекелей в час, она отвечала:

— Нет, я еще держусь.

Надежда была на миловидность и изящность: могли взять продавщицей, секретаршей в офис или рекламное агентство. Предлагал работу квартирный маклер, некто Шауль, — в его бизнесе уже остро требовался русский язык. Однако гостиница в чем-то испортила Жанну. Дело в том, что израильские фирмы заменяли там иностранных туристов лишь на конец недели, а в остальные дни снимали номера городские любовные парочки — иногда на час или два. Меняя после них постели, Жанна заболела непреодолимой брезгливостью к израильтянам, особенно восточного типа и при деньгах.

Таким был хозяин нашего дома. Квартирный маклер, соблазняя Жанну работой, сказал, что наш хозяин брал на сто пятьдесят долларов в месяц больше, чем стоила квартира, то есть он, Шауль, мог бы найти такую же на сто пятьдесят долларов дешевле. Жанна заплатила на полгода вперед — Шауль сказал, что этого ни в коем случае нельзя было делать. И вот Жанна вообразила себя жертвой обмана. Понять, в чем заключался обман, было невозможно, и это, видимо, усугубляло коварство нашего хозяина. Жанна намекала, что тот ее лишь чудом не изнасиловал: предложил выпить кофе, но она отказалась, и он сразу понял, что с ней этот номер не пройдет. Все израильтяне, говорила она, называя их «они», чудовищно похотливы, а русских женщин считают проститутками. Им достаточно услышать у женщины русский акцент, чтобы возбудиться. Она выразилась покрепче. Наш хозяин не выходил у нее из головы.

Этого человека мы иногда встречали в подъезде или возле дома. Седой, крепкий, он приезжал то на новеньком минибусе, то на тендере, набитом железными прутьями и прочим строительным материалом. Может быть, из-за этого он казался мне похожим на российских прорабов. Вязаная светлая кипа ловко сидела на серебряной шевелюре и выглядела вполне уместно. Шелковая полосатая рубашка была свежайшей. Приветливо улыбнувшись, он проходил в квартиру напротив нас. В том, что он миллионер, сомнений не было — в доме двенадцать квартир, каждая, в среднем, стоила сто двадцать тысяч долларов. Что же до его улыбки, то мы с Ирой находили ее вполне приличной.

Вскоре выяснилось, что улыбался он Ире вообще не просто так, а по делу: на нашей лестничной площадке жила его мать. Присмотревшись к нам — не для того ли он и Жанну в свою квартиру заманивал? — он спросил, не согласится ли Ира присматривать за старушкой три часа в день за десять шекелей в час.