Каньон-а-Шарон - [45]

— …а это мы посмотрим на ваше поведение…

Внезапно все это исчезло, и я не сразу понял, что произошло. Дашка запела, стоя на эстраде. Звучал только ее голос. Одна музыкальная фраза, вторая, и скрипач рядом с Дашкой карающим движением палача взмахнул смычком и подхватил мелодию. Это была песня на древние слова еврейской молитвы. Я почувствовал на плече тяжелую руку — это поднялся, опираясь на меня, Стив. Он опустил руки по швам. Я видел однажды, как стояли так, опустив руки, и пели свой гимн такие же, как он, американцы, тоже с животиками и сединой, отцы небольшого города Бозмен, собравшиеся в своем кантри-клабе. Были накрыты столы. Мы, русские писатели, приглашенные на торжество, пришли хорошо поесть и только собрались взяться за дело, как зазвучал гимн и все за столом встали и запели. Нам было неловко: у нас на партийных съездах поют, это партийный ритуал, но чтобы в своем кругу, вот так…

И вот американский подданный Стив встал и опустил руки по швам при словах молитвы. Что-то перепуталось у него в голове или, наоборот, все вдруг соединилось. Адон олам, господин мира… Я увидел Илью — он плакал. Потом время снова рвануло, и меня откинуло назад. «…А это мы посмотрим на ваше поведение…» — иголка пропахала по борозде старой пластинки. Дашка не затрудняла себя, ей не приходилось задумываться над словами, игралась знакомая пьеса из московской жизни, реплики она знала наизусть.

Я понял, что должен протрезветь, и пошел искать туалет. Стрелка в коридоре показывала влево. У двери в женский туалет знакомый мне телохранитель разговаривал с длинной девчонкой. Он преграждал ей дорогу, а она норовила его обогнуть.

— А завтра?

— Завтра тоже. Еще вопросы есть?

Мое появление придало ей уверенности.

— А как насчет в кафе посидеть?

— Никак. Еще один вопрос — и я уписалась.

В туалете никого не было. Я зашел в кабинку, засунул пальцы в рот и вырвал все, что съел и выпил. Спустил воду, вышел — телохранитель у писсуара смотрел на меня. Ноги дрожали. В зеркале я увидел свое зеленое лицо…

Скрипач играл венгерский танец Брамса. Проходя к столику, я встретил взгляд московского шоумена. Неужели — узнал? Если и так, то, скорее всего, решил не ставить меня в неловкое положение, — малый он был добродушный.

Я увидел себя его глазами: зеленое лицо, неверная походка… Но не только это. Еще и физический труд за гроши, бедность, почти нищета, усталость приходящей с работы прислуги-жены… Этот сибарит и прощелыга должен был ужаснуться: что жизнь делает с человеком!

Странное дело, мне было бы невыносимо стать богатым, преуспевающим евреем в нищей России, на русские деньги купить дом в Америке и жить на два или три дома, не ударяя палец о палец. Я, в общем-то, пробовал, нельзя сказать, что говорю о том, чего совсем не знаю, я ведь был победителем всесоюзного конкурса в кино, заработал тогда кучу денег, и этот человек мне завидовал. Я точно знаю, что мне было бы стыдно оказаться сейчас на его месте. Но мое собственное место не делалось от этого привлекательнее.

Шоумен сидел один. Его собеседник, хорошо одетый и ухоженный, перекочевал на мой стул рядом с Болдиным. Он мягко и вкрадчиво заставлял Дашку сесть и выпить с ним. Пьяная Дашка подчинилась и с достоинством сказала:

— Вы применили силу.

Иголка заскользила по борозде:

— Вам это не нравится?

— Не надо столько пить, молодой человек.

— Простите, но кто из нас выпил?

Надо было уводить ее, но меня схватил и поволок Стив. Он держал в руке незажженную сигарету.

— У вас есть… э-э… лайтер… мациг… забыл, как по-русски… зажигалка? Тридцать лет не курю. Но сегодня, ради Гришьи… Вы его друг, я знаю…

Он чувствовал себя молодым и хотел получить от жизни по полной, вот и сигарета. Судя по красному его лицу, возвращение в молодость было опасно. Кто-то с пепельницей в руке оказался рядом, молча стоял и держал, чтобы Стив стряхивал пепел. Я вспомнил Векслера: наука — армия, субординация, мундиры. Но едва ли какой-нибудь израильский солдат согласится держать пепельницу своему офицеру.

— Я хотел слышать от вас о Гришья…

Как бы не так — он рот не дал мне открыть, — говорил сам.

— Я ведь тоже работал тут… Тридцать пять лет назад… Сюда приезжали крупные ученые. Очень крупные. Но что-то случается здесь с каждым. Никто до своего прежнего уровня здесь не дотянул. Я не знаю, в чем дело. Такое место. Гришья работал?

— Остался архив, — уже без всякой надежды сказал я. — У меня есть дискеты.

Стив даже не ответил. Никого это не интересовало.

— Сядем?… А жена Гришьи?

Едва ли он имел в виду Лилечку. Может быть, мать Володи?

— Вы не помните, как ее звали? — спросил я.

— Погодите… Сейчас… Я вспомню, — пообещал он, — мы были молоды, очень молоды, Коктебель, вы были в Коктебеле, Гришья был такой… как это говорят… подметки горят на ходу, да?… У него такая была — да, Тамара, ну, такая, знаете, и они водку пили, и ночью голые купались, а я такой, знаете, был шиве бохер в очках, вы понимаете, да? И вот я иду ночью по берегу моря… Холодно уже было, я в куртке…

— Я не Дашка, — услышал я. — Меня зовут Анна! Можно по отчеству: Анна Германовна!