Каньон-а-Шарон - [26]

— Гера, я сделал тебе симан ра.

«Симан ра» — плохой знак, дурной знак, что-то такое. Тоже, наверно, как все у Гая, из какого-нибудь телефильма.

— Я не видел, Гай.

— Как ты можешь видеть?! Это в голове!! Это ничего?

— Ничего страшного.

— А если я подумаю плохое, чтобы Илия умер, напрымер, это ничего? Ты меня будешь любить, если я так подумаю?

Вопрос, прямо скажем, для Песталоцци. Я ответил на свой страх и риск:

— Буду.

— Даже если я захочу, чтобы он умер?

— Да, Гай, буду.

— Я тебя люблю, — в порыве благодарности сказал он.

— Бай.

— Бай.

Он бойко болтает на иврите, даже думает уже на нем, говорят, у него хороший язык — все это из-за телевизора. Не будь этого ящика, Гай был бы косноязычен, как мы, и мой друг лингвист Наум Айзенштадт — он со своим внуком приближался к нам по улице Бродецки, — Наум говорит, что убогий язык создал бы убогую личность. Но как быть с этим воспитанием? Почему-то телевизор не дает Гаю ответа на вопрос, что можно, а чего нельзя. Хорошо, когда есть кого спросить. Я подумал, молодец Ира, настояла на своем, решив ехать с Дашкой. Да и как бы мы сейчас жили в Минске, увидев по телевизору третий за месяц взрыв в Нетании?

Айзенштадт перевел внука через улицу, отпустил и подошел ко мне. В руке нес свежую русскоязычную газету — сядет сейчас в тени старого платана в скверике на Смелянски и начнет выделять адреналин. Он успел надоесть мне брезгливым выражением лица и словечком «бардак». Все вокруг было для него бардаком. Собственно, по большому счету его положение можно было назвать трагичным: человек любил порядок, а ему вместо порядка подсунули при рождении бардак. Надо сказать, что в этой ситуации он вел себя лучше многих.

— Фамилий погибших нет? — спросил я.

— Орит Шифрин.

— Ночью еще один человек умер в Ланиадо.

— Значит, в газету не попало. Просмотрел всю — про Гришин семинар ни слова, — сказал он.

— Не до него сейчас.

— Международный семинар математиков — и не до него? А что сказали Примаков и Жириновский — это важно? Бардак.

Он увидел мою сумку с инструментами:

— На работу? Взял бы меня подручным, что ли.

— А что ты умеешь делать?

— Кирпичи таскать, раствор замешивать, если научишь.

— С твоим сердцем?

— С моим сердцем и моими зубами.

Ему понадобились деньги, чтобы сделать себе вставную челюсть. С пособия на бедность челюсть не сделаешь. Но жена его одно время подрабатывала уборками, и я сказал:

— Тамара на твои зубы достаточно заработала.

— Я, понимаешь, хочу иметь собственные зубы, — сказал он. — Вдруг при разделе имущества она потребует мою челюсть.

Я ничем не мог ему помочь, довел до сквера и пошел дальше, в квартиру на Рав Кук, которую только начал.

Свежий утренний воздух с напором врывался в витринные окна салона, смел в углы строительную белесую пыль, гонял пустой пластиковый пакет между мешками с песком и цементом. В середине разора стояло громоздкое, как танк, несуразное кресло, обтянутое розовой неизнашиваемой синтетикой. Старые хозяева его оставили, новые просили выбросить, а пока на нем хорошо было курить. Я сел, включил старый автомобильный радиоприемник, чтобы послушать новости на русском. Должны назвать имена.

— …это вторая жертва вчерашнего теракта в Нетании…

Опять опоздал. Ну, кто-то умер. Каждый день мы это видим по телевизору. Кто-то — это никто.

Я переоделся и со шпателями забрался на стремянку. По потолку от окна к двери шла трещина. Она уже осыпалась. Я боялся тронуть ее, помня, как Яков учил при мне Ицика: никогда не углубляйся в штукатурку: чуть дотронешься — все может обвалиться. Дело в том, что штукатуры экономят на цементе, и иногда под краской в старых домах обнаруживается не штукатурка, а почти чистый песок, удерживаемый легкой гипсовой корочкой.

Так и оказалось. Едва я сунул шпатель в щель, потекла струя песка, все сильнее и сильнее. Прежде я добросовестно обрушивал все, что плохо держалось, штукатурил заново, давал высохнуть и лишь потом наносил слоями шпаклевку и краску. Но это требует времени. Хозяйки не соглашаются жить три дня в разоре ремонта, если кто-то обещает сделать за день. Израильтяне делают за день. Хозяйки считали, что я колупался по неумению, и я сдался, стал работать, как все.

Соскочив вниз, зачерпнул мастерком гипс из мешка, развел погуще и, придерживая застывающую под рукой массу, вскочил на стремянку и запечатал струйку песка, как затычкой затыкают струю воды. Вдавил мастерком посильнее, секунду-другую подержал, успел, пока не схватилось намертво: ребром мастерка срезал заподлицо с потолком — до следующего ремонта будет держать. Надо было дать немного просохнуть.

— …сказал, что его партия полностью поддерживает правительственную коалицию…

Затрезвонил мобильник, и я спохватился: забыл позвонить маме. Каждый день звоню ей в одно и то же время, где бы ни находился, а тут забыл, и она позвонила сама:

— Ты в порядке?

— В порядке, мама. Как ты?

— Ты меня не обманываешь?

— Нет, мама, я работаю, шпаклюю потолок.

— Это опасно? Ты стоишь на стремянке?

— Нет, я тебе потом покажу, как я это делаю.

— Ты знаешь, мне сегодня приснился дедушка.

— Мама, ты звонишь на мобильник в нельготное время, это в восемь раз дороже, чем звонить на наш домашний телефон.