Каньон-а-Шарон - [24]

Сильный береговой бриз гонял полиэтиленовые пакеты по полу, я сидел с бутылкой колы в одной руке и сэндвичем в другой — в той самой позе, в которой сидел на заляпанном полу белорусский кафельщик, немногословный сухощавый дядька. Он пил из стеклянной бутылки кефир, запивая бутерброды с салом. Я тогда изнывал от желания быть в центре внимания, если обстоятельства позволяли — болтал без умолку, бессмысленно хвастал, бескорыстно преувеличивал, а потом страдал от своей еврейской экзальтированности и мечтал, что когда-нибудь повзрослею, и руки мои не будут суетиться без нужды перед лицом спорящего со мной, а будут легко и красиво делать мужскую работу.

И вот сбылось. Средиземноморский городок, погруженный в одурь зноя, пустая квартира, из которой съехали первые ее хозяева, марокканцы, и в которую через три месяца должны въехать новые жильцы. В углах на каменных полах строительный мусор, доски, ведра с краской, мешки с цементом, инструменты. В окне с разбитым стеклом виден за крышами кусочек моря. Жизнь сделала неожиданный, в общем-то нелепый зигзаг, чтобы на шестом десятке мечта сбылась в том, пожалуй, единственном на земле месте, где немногословные мастеровые люди, обедающие, сидя на полу, — евреи. Вся моя пестроватая жизнь вела лишь к тому, чтобы я стал тем, кем мечтал стать в детстве.

Как герой какой-то сказки, за исполнение желаний я должен платить, только вот не могу понять, высока цена или мизерна.

Векслер, человек из другого племени, подозрительно интересовался:

— Вы что, батенька, опроститься решили? Под Толстого косим? Но сначала нужно, извините, «Войну и мир» написать, а потом уж опрощаться.

В одной фразе — старосветское «батенька» и воровской жаргон. Это был язык племени молодых талантов, «косящих» под Ландау, властелинов мира, идущих на грозу…

Я работал не для того, чтобы опроститься, как толстовцы, а ради денег. Если уж на то пошло, опрощаюсь я за листом бумаги, удаляя лишнее и додумывая мысль. Физическая работа по найму не опрощение, а купля-продажа, наука для меня новая, и, пожалуй, я осваивал ее медленнее других.

Началось с симпатичной француженки Коллет. Той понадобилось починить мебель. Ира, которая метапелила[17] одинокую старушку, привела меня. Кофе, печенье, светский разговор… Я починил мебель, и Коллет, пожимая на прощанье руку, сунула в нее деньги.

— Ну что вы, мадам…

Она настаивала, я категорически отказался, а Ира вытаращила глаза: ей не стыдно брать деньги за свою работу, а мне стыдно?

Я ощущал себя не рабочим, а писателем. Вот печататься бесплатно — на это я не соглашался, это меня унижало: я не графоман, я профессионал.

К новому положению предстояло привыкнуть. Меня порекомендовали миллионеру. Надо было сделать сущую ерунду, какие-то поручни привинтить к стенам. Сказали: о деньгах не говори, он сам с тобой расплатится. А он, когда я все сделал, возьми и спроси:

— Сколько я должен?

Я растерялся, поднатужился, что-то на бумажке прикинул…

— Сто.

Он усмехнулся, выписал чек на сто пятьдесят.

Ира сказала:

— Ты очень дешево ценишь свой труд.

Чтобы стать профессионалом, я должен был преодолеть уродливое воспитание, ведь мама до сих пор стесняется говорить о деньгах.

Первые попытки были неловкими. Израильтянка Гила предложила отремонтировать две спальни, кухню и ванную.

— Сколько это будет стоить?

Видел, как напряженно она ждет ответа, мысленно произвел вычитание и сказал:

— Семьсот шекелей.

По глазам ее понял, что слишком уж мало. И все же, когда кончил работу, она попросила покрасить еще и балкон. Я сказал: еще сто шекелей.

— У меня нет.

Решил быть крутым: достаточно уже ей сделал, надо ценить свой труд — и балкон красить не стал. Она выписала чек. Посмотрел — там было на сто шекелей больше, чем мы договорились.

— Ты не ошиблась?

— Это мой подарок тебе.

— Почему же сказала, что нет ста шекелей на балкон?

— Но я должна была бы еще сто шекелей на подарок, у меня нет.

Не знаю, откуда у Гилы представление, что должна делать подарки. В дверях она сунула пакет. Там была бутылка водки «Голд» и что-то еще, что нашла ненужное в доме: это для твоей жены, это для внука, эти бусы, может быть, дочери твоей пригодятся… Большие черные глаза смотрели так серьезно… Эти грошовые пластиковые бусы меня доканали. Не повернулся язык отказаться. Поблагодарил, пришел на следующий день и отремонтировал балкон без всякой платы.

Однажды ремонтировал девятиэтажный дом на улице Бренера — вестибюль, площадки на этажах и лестницу. Хитрый и жадный ваадбайт[18] все подбрасывал и подбрасывал работу: еще и машинный зал лифта, еще и подвал… Набралось много. Каждый раз я предупреждал: за это отдельная плата. Он отвечал: не беспокойся, не обижу. Надо было, конечно, договариваться точно, но где мне было тягаться с этим жуликом, он исчезал посреди разговора. Дома я ругал себя за мягкотелость, и Ира сказала:

— Что ты волнуешься? Он уже решил, сколько тебе заплатить, и ты ничего не изменишь. Увидишь при расчете. Зачем тебе знать сейчас?

— Я хочу знать, какой я национальности, — сказал я.

Коренным израильтянам у нас платят больше, чем арабам, арабам — больше, чем румынам, нам, бывшим советским, уже платят больше, чем арабам и румынам.